Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
Шрифт:
– Вы двужильный человек, мессер, - шумно прохрипел он, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам на каком-то перекрестке.
На одной из улиц нас настигли-таки взоры королевских всадников, уже рыскавших по городу. Наш разгоряченный вид совсем не понравился им. Мы припустили что оставалось духу, и уж совсем испугался я за трактатора, когда он вдруг замер на месте.
– Ложитесь!
– шепнул он, и я невольно последовал его примеру.
В тот же миг из-за бочек и телег, загромождавших проход впереди, поднялись мрачные фигуры - и полдюжины арбалетных стрел пронеслись над нами.
Всадники не догнали нас, зато нас догнал и накрыл грохот падающих тел, лошадиных и человеческих.
– Я так и знал, что здесь, на этом самом месте, нас могут ожидать маленькие неприятности, - с гордостью заметил Сентилья, отряхивая грязь с колен и локтей.
Последняя "маленькая неприятность" ожидала нас уже у самых ворот, вернее, над воротами. Осторожно высунув голову из-за угла дома и посмотрев в сторону открытой настежь дверцы той очень большой клетки, что называлась Парижем, Сентилья недовольно цокнул языком.
– Стража подкуплена мной, но над воротами повисла "сова", - сообщил он мне и тут же объяснил, приняв мой недоуменный взгляд: - Сержант. Наверно, их расставили над всеми воротами с утра, перед самым началом казни. Король предчувствовал, что без неожиданностей такой праздник не обойдется.
"У него были на то основания", - хотел сказать я Сентилье, вспомнив о другом празднике, четырехлетней давности.
– Другого выхода у нас нет, - вздохнул Сентилья.
С этими словами он неторопливо вынул из-за пазухи плоский чехольчик из телячьей кожи. Я почти не удивился, когда он осторожно потряс его одной рукой и на ладонь другой руки выскользнула холодная звезда, каждый из шести лучей которой мог бы достать до самого сердца.
– Подарок той же "черненькой молнии", что вчера угодила в ваш дом? полюбопытствовал я.
– Нет, - самодовольно покачал головой Сентилья.
– Подарок одного старого рыцаря-иоаннита. Он учил меня еще в детстве играть с такой штучкой.
Мы, обойдя дом, по-лисьи подобрались к воротам и, когда оказались на пятачке, подневольном взору королевского сержанта, тот даже не успел крикнуть привратникам, чтобы они задержали пару подозрительных прохожих. Перед его глазами ясным весенним днем сверкнула звезда, и он остался наверху, безмолвно созерцая одним уцелевшим глазом это загадочное и страшное светило.
За воротами, уже в сотне спасительных шагов от стен Парижа, нас ожидали два черных коня, и я оглянулся назад, только отдалившись еще на целую милю от города, вероятно великолепного и вполне безопасного в любое время года, кроме зимы и ранней весны.
Я оглянулся и заметил над пиками Нотр-Дам дугу серого дыма, тянувшуюся все выше в небеса. Тогда я испытал горькую досаду и даже позавидовал Старому Жаку, хотя у того, наверное, больше не осталось на свете верных друзей.
К вечеру мы достигли некого селения, выбранного предусмотрительным Сентильей. Там мы снова сменили личины, превратившись из самодовольных городских цеховиков в двух крестьян среднего достатка, и, основательно подкрепившись, стали ожидать наших остальных "парижан".
У меня было много новых поводов для новых волнений, но я не стал задавать вопросов Сентилье, а он не стал задавать никаких вопросов мне, молча гордясь успехом своего грандиозного предприятия. Я подумал, что он, если бы имел на то сильное желание, смог бы освободить не только Старого Жака, но и всех заключенных тамплиеров. Больше всего мне хотелось задать Сентилье вопрос, только ли в благодарность за подаренное ему богатство решился он за эту опасную и весьма длительную затею или же его толкали на это дело еще какие-то неведомые силы и расчеты. Само собой разумеется, что именно этот вопрос я и не стал бы ни в коем случае задавать, ибо задеть честь человека, спасшего мне жизнь, я не посмел бы даже в обмен за самое тайное слово.
Вечер мы провели молча, с достоинством. Французская постель, на которой я ворочался всю ночь, сильно напоминала мне другую постель, итальянскую, на которую некогда выбросили меня бушующие волны Лигурийского моря. А к полудню следующего дня стал заметно волноваться и сам Сентилья. Когда солнце начало клониться к западу и во дворе как-то особенно тревожно заскулила собака, я сказал Сентилье, что пора возвращаться в Париж. Он только протестующе поднял руку и молча покачал головой. Я временно сдался, понимая, что предводителем здесь является он, а не я.
И вот, незадолго до полуночи, вдалеке глухо загремели копыта, и Сентилья, по-кошачьи вглядевшись во мрак, облегченно вздохнул:
– Это они!
– И он тут же крикнул кому-то в сторону: - Огня не выносить!
Сердце мое заколотилось чаще перестука копыт.
– Зайдите в дом, мессер, - весьма строго потребовал Сентилья.
– Зачем?
– слабо воспротивился я.
– За тем, мессер, - усмехнувшись, отвечал Сентилья, - что снаружи вашего соловья будет слышно до самого Парижа.
Убравшись в дом, хозяева которого сразу заторопились в конюшню и еще по каким-то ночным делам, я тут же прильнул к маленькому окошку. Затаив дыхание, я наблюдал за коловращением темных фигур, наполнивших двор, и наконец различил Фьямметту. Она вырвалась из того темного водоворота и легкими шагами побежала к дому, почему-то пригибаясь и зажимая руками рот.
Я отступил от окна, повернулся и успел подхватить ее на руки.
Мою драгоценнейшую Фьямметту объяла судорога, а спустя миг она забилась на моем плече в рыданиях.
– Гвидо! Гвидо! Гвидо!
– захлебываясь плачем, восклицала она.
Оказалось, что простодушный, доблестный и, увы, бесшабашный Гвидо, исполнил свое обещание до конца и ради моего спасения сам лег костьми на холодные камни Парижа.
Внезапно Фьямметта затихла, и я тоже замер, уткнувшись ей в грудь своей головой, уже стоившей стольких жертв. Казалось, целую ночь провели мы, опустившись посреди комнаты на колени и крепко обняв друг друга.
– У вас белые волосы, мессер!
– с нестерпимой мукой в голосе прошептала Фьямметта, затеяв для успокоения перебирать мои локоны.