Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
Шрифт:
– Но ведь их еще немного, моя королева?
– прошептал я.
– Немного, мессер!
– всхлипывая, отвечала Фьямметта.
– А ваши волосы, сударыня, стали еще прекрасней и мягче, чем в день нашей первой встречи, - сказал я моей Фьямметте.
– Вы были прекрасны, сударыня, но стали так прекрасны, что я теперь боюсь поднять голову и ослепнуть после этих лет, проведенных без солнца.
Между тем, коловращение сильных и пропахших потом тел проникло в дом, глухо забурлив вокруг нас с Фьямметтой. Я слышал обрывки возбужденных разговоров, и кто-то, войдя, продолжал рассказывать Сентилье о том, каких трудов стоило вытащить смертельно раненого брата Фьямметты с поля боя и скрыться вместе с ним в лабиринте переулков, каких денег и новых опасностей стоило затем найти священника и устроить тайное и спешное погребение на кладбище Невинноубиенных младенцев. Из рассказа следовало, что бойкими могильщиками управлял какой-то смешливый старичок с серой вороной на плече.
Лишние траты, насколько я мог в те мгновения доверять своему чутью, не особенно огорчили Сентилью, зато он был встревожен другим обстоятельством.
– Куда девали священника?
– мрачно спросил он.
Его подданный ответил, что священника на всякий случай прихватили с собой, и тогда Сентилья облегченно вздохнул и даже позволил себе отпустить шутку:
– Тем лучше. Святой отец - как раз та безделушка, которая может потребоваться еще до рассвета двум воркующим голубкам.
Всю ночь мы с Фьямметтой не могли насмотреться друг на друга, временами оплакивая нашего доблестного Гвидо, и только под утро она вспомнила остроту ехидного Сентильи, которая вовсе не рассердила ее.
– Мессер, - робко проговорила она, - может быть, и вправду святого отца нам послало само Провидение.
– Несомненно, моя дорогая Фьямметта, - ответил я, чувствуя, как у меня по спине бегут мурашки, - несомненно это - добрый знак.
Тут я вновь встал перед ней на колени и произнес торжественную клятву в том, что отныне отдаю ей свое сердце и всю свою жизнь в вечное владение.
– Когда святой отец спросит моего согласия, он должен будет назвать мое имя, истинное имя, - добавил я с дрожью в голосе, - иначе мое обязательство, данное вам, сударыня, перед Небесами, не будет скреплено самой главной печатью. Я более не нуждаюсь в своей утраченной памяти, ибо мне достаточно знать в своей жизни только вас, моя прекрасная Фьямметта, но имя, имя мне необходимо. Я обязан узнать его прежде, чем святой отец соединит наши руки.
– Но ведь я уже дала вам имя, - бледнея, прошептала Фьямметта, - и вы приняли его, мессер.
– У меня были отец и мать, Фьямметта, - с великим трудом выдавил я из себя.
– Прежде, чем сочетаться с такой высокородной особой, как вы, сударыня, я должен узнать о них хоть самую малость, иначе до конца жизни буду чувствовать себя ублюдком. Вы должны меня понять, сударыня: я не смогу жить без настоящего имени.
– А я больше не смогу жить без вас, - мертвенным голосом проговорила Фьямметта.
Ее взор тоже стал безжизнен и отрешен, так что я даже не на шутку испугался и только хотел успокоить ее самыми искренними обещаниями верности, как она вдруг повалилась передо мной на пол, и от ее неистовых рыданий едва не закачался весь дом.
Я бросился к ней, обхватил ее и, оторвав от пола, изо всех сил прижал к себе. Когда судороги стали стихать, я сдул в сторону золотистую прядь ее волос и тихо проговорил, дыша прямо в ее прелестное ушко:
– Неужели вы подумали, сударыня, что я могу вас оставить? Тем более сейчас, когда у вас не осталось ни одного защитника, кроме меня. Мое имя скрыто где-то неподалеку, вернее всего - в Греции, у морейского князя. Обещаю вам, сударыня, уже никогда не влезать ни в какие опасные истории.
– Я ждала вас пять лет, мессер, - тихо отвечала мне Фьямметта.
– Больше я не переживу без вас ни одного дня. Я умру.
Вдруг у меня в груди, рядом с сердцем, словно бы вспыхнуло загадочное, горячее светило. Слова, которые я сейчас напишу, вырвались у меня в то мгновение безо всякого трезвого расчета и благоразумия:
– Тогда ничего не остается, как только искать мое имя вместе.
Еще одно жаркое светило вспыхнуло прямо у меня в руках.
– Да! Да, мессер!
– закричала Фьямметта и, вывернувшись, обхватила меня самого так, что я едва вздохнул.
– Молчите! А то теперь начнете думать! Да! Берите меня с собой в любое самое ужасное место, в любую тюрьму! И будет прекрасно! Я хочу жить при вас и умереть вместе с вами на любом костре! Какая это будет радость!
Тибальдо Сентилья только махнул рукой:
– Да делайте теперь все, что хотите, - усмехнулся он.
– Я свое дело уже сделал, и собираюсь домой. Одной десятой от процентов с тамплиерского золота хватит, чтобы отправить вас хоть в Индию.
– Никак вам удалось прихватить и все остальное золото Ордена, синьор Сентилья, - под стать ему усмехнулся и я.
– Считайте, что так и есть, мессер, - хитро подмигнул он.
– Тогда половину этих процентов отдайте святому отцу и не забудьте отпустить его в Париж, - сказал я Сентилье, - если только его уже не парализовало от страха.
– Через неделю, мессер, - уверил меня Сентилья.
– Через неделю он вернется в Париж самым богатым священником Франции. Кстати, мессер, если вы теперь собрались в Морею, то на днях туда двинется из Парижа ваш старый знакомец, Бокаччино ди Келлино. Я укажу вам место по дороге на Марсель, где вам будет безопаснее всего присоединиться к нему. Там я и расстанусь с вами, имея надежду, что в услугах, оказанных друг другу, мы квиты.
– Не совсем, - заметил я.
– Вспомните свое обещание, достопочтенный трактатор.
– Суд над Орденом закончен. Все свидетельства получены. Приговор приведен в исполнение. Теперь я имею право узнать имя вашего отца.
Лицо Сентильи побледнело, губы его сжались, и он, справившись с собой, сказал:
– Что ж, я всегда выполняю свои обещания. Мой отец был французом. Его имя - Жиль. Жиль де Морей.
– Благодарю вас, брат, - ответил я ему, и он, не выдержав, отвел свой взор в сторону.
Наша новая встреча с веселым флорентийским торговцем началась с того, что мне пришлось увернуться от его могучего и громадного, как тыква, кулака. Мессер Бокаччино был очень обижен на меня за то, что я не удостоил его своим посещением в тот самый вечер, когда он столь любезно проводил меня на кладбище.
– Я думал, что вас черти проглотили, а вы преспокойненько грелись тут, - негодовал он, - и даже не вспомнили обо мне.
Вторая его тыква взлетела вверх, но замерла над моей головой, как только он встретился взглядом с Фьямметтой.
Всю оставшуюся дорогу он хвалился своим сыном, родившимся год назад в Париже.
– Джованни. Джованни Боккаччо, - повторял он.
– Звучит звонко - будто герцог какой-нибудь.
И наконец он, громоподобно смеясь, добавил то, чего я больше всего боялся: