Семь трудных лет
Шрифт:
Кроме этих главных причин были и другие, чисто личного характера: я хотел сменить обстановку, встретиться с людьми, чье поведение и образ мыслей не были обусловлены принадлежностью к «Свободной Европе». Мюнхенский университет давал мне такую возможность.
Я уже знал, что думают рядовые немцы об иностранцах, работающих в «Свободной Европе». У меня была хорошая знакомая — студентка юридического факультета. Однажды в воскресенье она пригласила меня на обед к своим родителям. За десертом ее отец — юрисконсульт и сторонник Штрауса — спросил меня, сколько я зарабатываю. Я назвал сумму, включающую и добавку на квартиру. Названная цифра произвела на него большое впечатление.
— Где вы работаете? — поинтересовался он.
— В «Свободной Европе», — ответил я, считая, что нет никаких оснований скрывать от него это обстоятельство.
Пожилой господин забеспокоился. С его лица исчезла доброжелательная улыбка.
— Это очень опасно?
— Что? Моя работа? Я вас не понимаю, — ответил я, искренне удивленный.
— Ведь там работают агенты и двойные агенты, — объяснил он добродушно и сразу же добавил: — Вас не утомляет, не давит на психику необходимость не расставаться с оружием?
Он не поверил даже в то, что к нему я пришел без оружия. Кстати говоря, оружия у меня не было на протяжении всего моего пребывания на Западе.
Как-то я поехал с Корызмой в Гармиш-Партенкирхен. Мы зашли в ресторан, стилизованный под корчму. Вечером, когда кружки с пивом опорожняются там одна за другой, баварцы берут друг друга под руки и всем залом поют. Они горланят свои народные песни, тяжело раскачиваясь в такт мелодии. Корчма уставлена длинными столами и лавками. Каждый может занять любое свободное место, какое ему нравится. Занятые места обозначены полной кружкой. Пустых кружек там не увидишь, об этом заботятся официантки, снующие с кувшинами. Если кто-нибудь не хочет больше пить, то он оставляет на дне кружки немного пива.
Официантки понимают этот знак. Мы сели за стол, где уже расположилась группа молодежи, вероятно студентов. Корызма, как всегда, приметил несколько красивых девушек. Знакомства там завязываются очень легко. Мы разговаривали по-польски, когда вдруг раздался вопрос:
— А вы откуда?
— Из Польши, — ответил я быстро.
Слово «Польша» произвело магическое действие. Несколько молодых людей сразу же вскочили, освобождая нам лучшие места у стола. Было сказано много теплых слов о нашей стране, о героизме поляков в годы войны, об успехах в восстановлении и строительстве… Студенты явно придерживались левых взглядов. Это можно было заключить из того, что о политических и социальных изменениях, происшедших в Польше после 1945 года, они ввали намного больше, чем обычно знают граждане ФРГ. В конце концов, как и следовало ожидать, кто-то из них спросил:
— А что вы делаете здесь?
Мы не могли сказать, что являемся беженцами из Польши и сотрудниками «Свободной Европы». Я думаю, что эти ребята просто вышвырнули бы нас за дверь.
— Мы проездом в Мюнхене и вот заглянули сюда, — объяснил я, чтобы не портить настроения.
Я научился также избегать людей, разговаривающих между собой по-польски. Не только потому, что должен был бы потом писать донесения об этих встречах Фишеру. Инструкция по внутренней безопасности накладывала эту обязанность на каждого, кто хотя бы случайно встретился с гражданином какого-либо социалистического государства. Я избегал поляков еще и по другой причине. Просто мне не хотелось нарваться на оскорбление, что имело место несколько раз в первые месяцы моего пребывания в Мюнхене.
Как-то, когда я сидел за кофе на террасе небольшого ресторанчика вблизи Мурнау, туда подъехала машина с британским номером, из которой вышли шесть человек. Было очевидно, что это дружное семейство, в полном составе приехавшее на отдых. Когда я услыхал, что они говорят по-польски и не могут разобраться в меню — в стилизованных под корчмы ресторанах даже немцы с Рейна или из Вестфалии с трудом расшифровывают названия блюд, ибо баварская автономия находит свое выражение прежде всего в кухне, — я поспешил к ним на выручку. Они охотно воспользовались моей помощью и пригласили меня за свой столик. Я узнал, что имею дело с поляками, постоянно проживающими в Великобритании. Глава семьи во время войны, будучи подхорунжим, оказался в лагере для военнопленных в Мурнау. После войны он не вернулся в Польшу. Теперь он приехал осмотреть те места, где провел почти шесть тяжелых лет своей жизни.
— Я происхожу из семьи, представители которой всегда боролись за свободу Польши, — заявил он.
Когда после такой декларации мне был задан вопрос, что я делаю в этих краях, я решил, что могу позволить себе открыть карты.
— Я живу в Мюнхене, работаю в «Свободной Европе», а сюда приехал на уикэнд, — ответил я.
Если бы я разделся вдруг донага, это не произвело бы, вероятно, такого эффекта, какого я добился своим признанием. От дружеской атмосферы не осталось и следа. Жена бывшего подхорунжего не отрывала взгляда от салфетки на столе. Сын разглядывал протянувшиеся на горизонте горы — отроги Альп. Маленькие девочки захихикали — они, конечно, не поняли, что произошло, но замешательство родителей и старшего брата их рассмешило. «Проваливай-ка отсюда», — сказал я сам себе и, пробормотав какие-то извинения, вернулся к своему столику. Рассчитываясь с официанткой, я услыхал реплику главы семьи:
— Здесь Германия, в этом все дело. В Англии американский агент никогда бы не посмел усесться за наш стол.
Кто-то, вероятно, пытался его успокоить, а он уже почти кричал:
— Пусть слышит, пусть слышит, падаль, что я о них думаю! Вместо того чтобы честно трудиться, зарабатывать на хлеб, он за доллары продает американцам свою фамилию, знание языка, обычаев! Предатели, иуды! — Он уже не владел собой.
Обеспокоенная официантка нагнулась ко мне.
— О чем он? — спросила она шепотом. — Вы его понимаете?
Конечно, мне пришлось соврать:
— Ничего особенного. Обычный обед в кругу семьи. Папа держит речь…
Это был не единичный случай. Как сотруднику «Свободной Европы», мне не всегда удавалось избегать неприятных ситуаций. Для людей я был просто одним из сотрудников мюнхенской радиостанции и часто попадал в неприятные ситуации. Для моих «коллег» это было привычным делом, мне же еще предстояло пройти соответствующую закалку.
В самом начале работы в «Свободной Европе» я сидел в комнате F-1. Доступа к наиболее важным материалам, поступающим в группу Заморского, у меня тогда не было. Положение изменилось коренным образом, когда меня перевели в комнату F-9. О таком можно было только мечтать. Теперь в непосредственной близости от меня находилась большая часть тех самых документов, которыми интересовался Центр. Я мог теперь установить, кто и когда разговаривал с корреспондентом, на какую тему, что сообщил информатор и как следует его оценивать. Конечно, добраться до этих документов было не просто. Рапорты с пометкой SLD, наиболее ценившиеся американцами, сами собой на мой стол не попадали.
Я старался использовать различные благоприятные обстоятельства. Я узнал, что рапорты вместе с конвертами — эти конверты представляли для меня большой интерес! — на протяжении нескольких дней, иногда свыше недели, хранились в Polish Research and Analysis Unit. Заморский давал мне благовидный предлог для того, чтобы иметь возможность после окончания рабочего дня, когда все сотрудники группы уходили, свободно передвигаться по всем комнатам коридора F, носившим нечетные номера. Сначала он потребовал от меня, чтобы после работы я упражнялся в машинописи. Учиться письму на машинке отлично можно было бы и в рабочее время, но шеф — за что я был ему очень благодарен — пришел к выводу, что мне платят не за это. Позже, когда я ходил на собрания, проводившиеся в связи с подготовкой программы передач для молодежи, Заморский возмущался: