Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Это яды из организма выходят, — говорит Гриша. — Зато голодание, пишет Брэгг, заостряет ум и наблюдательность.
— Попался бы мне твой Брэгг, — роняет Кислов.
— Мне тоже кажется, что он преувеличивает, — вздыхает Гриша.
А в голову лезет блокада, ленинградская зима 41-го… Меня и Тоню, невесомых дистрофиков, вывезли весной, и, помню, все голодные зимние месяцы мне мерещилась одна картина: мама заставляет есть второе, а я, пользуясь тем, что она заговорила по телефону, хватаю котлету и бегу скармливать ее Пирату, жирной и разбалованной дворняге из нашего подъезда. Долго не давала мне покоя та
Отвлечься от мыслей о еде так же трудно, как приказать себе не думать о белой обезьяне. И все-таки одно средство у меня есть: я начинаю перебирать в памяти свою коллекцию. Вот уже лет двадцать я собираю советские марки и, как всякий истинный коллекционер, воодушевляюсь не целью, а процессом: заполучить все марки невозможно, как невозможно познать абсолютную истину, но зато какую радость получаешь от каждой новой ступеньки в познании! У меня есть почти все советские марки, кроме каких-нибудь двухсот самых редких; я знаю, что до конца жизни большую часть их мне не достать, но — чудо! — одну из самых заветных, Леваневского с надпечаткой, я все-таки заполучил! Чудеса не повторяются, ни консульской почты, ни полного «золотого стандарта», ни зеленого олимпийского блока мне не видать: ни времени их искать, ни денег на них не хватит, но мечтать об этом я могу и буду. Дома по вечерам я перебираю свои альбомы, Тоня надо мной посмеивается, а я испытываю тихую, но непередаваемую радость; не слепое и бессмысленное счастье скупого рыцаря при виде накопленного золота, а именно тихую радость, сплошные, как нынче говорят, положительные эмоции: страсть коллекционера, если она не всепоглощающая и не меркантильная, в основе своей всегда благородна. Я же никогда не позволяю этой страсти перешагнуть известные пределы, главное в жизни — работа.
— Дядя Коля, — спрашивает Гриша, — если у нас задуло, значит, и на Медвежьем тоже?
Гришу угнетает сознание того, что без его помощи Дима никуда бы не ушел: кому-то ведь нужно было закрыть за ним дверь. Если бы Гриша знал, в какой разговор он нас втягивает…
БЕЛУХИН. Верняк. Ты не переживай, паря, никуда он в такую погоду с Медвежьего не тронется, сидит в тепле и сытый.
ЛИЗА. Если он туда добрался…
БЕЛУХИН. Добрался, компас у него и сил побольше, чем у трактора. А если на медведей намекаешь, то Михал Иваныч подтвердит: не станет медведь нападать, когда нерпу может добыть.
КИСЛОВ. Вкусная она, нерпа? Ни разу не ел.
БЕЛУХИН. Дрянь. Даже медведь мяса есть не станет, только сало. Шельмец — этот бы не побрезговал, правда. Шельма?
Пес тихо урчит. Он так ослаб, что даже воду лакает с трудом, четырнадцать лет Шельмецу, по человеческим меркам глубокая старость.
КИСЛОВ. Я бы тоже не побрезговал.
АНИСИМОВ. Не утихает, Георгич?
БЕЛУХИН. Непохоже.
АНИСИМОВ. Ориентир для Кулебякина нужен. Утихнет, пойдем жечь костер.
БЕЛУХИН. Ты, Илья, теперь работать не можешь, можешь только руководить.
АНИСИМОВ. Остряк… Взгляни, сапоги не просохли?
БЕЛУХИН. Какое там, мех внутри сырой. Если тебе на минутку…
НЕВСКАЯ. Мне валенки не нужны, можете их взять, Илья Матвеевич.
АНИСИМОВ. Спасибо, Зоя Васильевна, я привык в сапогах.
НЕВСКАЯ. Но ведь они мокрые.
АНИСИМОВ. Высохнут, не беспокойтесь.
НЕВСКАЯ. Вам все равно надолго нельзя выходить.
СОЛДАТОВ. Обмен любезностями, как в театре.
КИСЛОВ. Слава по хамству соскучился.
СОЛДАТОВ. Заткнись, и без тебя тошно. Валяемся здесь, сами себя едим.
КИСЛОВ. А что ты предлагаешь?
СОЛДАТОВ. Медведя нужно было брать, вот что! А то крик подняли: «Не стреляй! Он в „Красной книге“!» Правильно мамаша сказала, человека пора в эту книгу заносить.
БЕЛУХИН. Согласен. Если снова в гости придет, попробуем.
СОЛДАТОВ. А если не придет? Ты в медведя только из засады стреляешь, из ружья с кривым дулом? Самим нужно пойти!
БЕЛУХИН. Ты, я вижу, малый не из трусливых. Такого медведь не напугает, особливо ежели он в зоопарке.
АННА ГРИГОРЬЕВНА. Видали мы таких храбрых. Про медвежью болезнь не слыхал, Аника-воин?
Я. Вы, Слава, плохо себе представляете, что значит идти на медведя с пистолетом. Скорее всего, если такая встреча состоится, что в пургу само по себе сомнительно, вы его раните, а раненый медведь страшен, поверьте. Даже если рана смертельна, он многое может натворить.
ЧИСТЯКОВ. Урванцев рассказывал, что его медведь с пулей в сердце пробежал несколько десятков метров.
СОЛДАТОВ. Тьфу! Черт с вами, сидите и ждите.
БЕЛУХИН. Ты нам одолжение не делай, ты у Шельмеца спроси, как издыхающий зверюга может хлопнуть по черепу.
АННА ГРИГОРЬЕВНА. Из-за тебя, старый. Не мог собаку попридержать, вот и света белого не видит. Сидел бы он здесь, зрячий да голодный, он бы и песца добыл, и на нерпу, что медведь не доел, навел бы, а все из-за тебя.
БЕЛУХИН. «Наши жены — кошки раздражены…» Ну, не скули. Шельма, слепой да живой.
СОЛДАТОВ. Он-то будет живой, это мы подохнем.
ГРИША. К счастью, у нас есть вода.
КИСЛОВ. Пей вода, ешь вода… Кулебякин небось консервы потребляет, поумнее нас с вами.
СЕДЫХ. Хорошо подумал, кому завидуешь? Ты тоже мог быть таким умным.
СОЛДАТОВ. Учителей вокруг… До утра прождал, не мог сразу сказать, шкет! Я бы с Димкой пошел.
ГРИША. Я дал ему слово!
СОЛДАТОВ. Можешь этим словом утереться! Тоже еще — тявкает…
НЕВСКАЯ. Гриша, не спорь, когда люди перестают сдерживаться, ты все равно будешь виноват.
СОЛДАТОВ. А ты мне рта не закрывай! «Сдерживаться…» Ты еще в угол меня поставь!
ЛИЗА. Уж очень ты орешь, как гвозди в голову забиваешь…
АНИСИМОВ. Если нужно будет — поставим. В Арктике, Солдатов, свои законы.