Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
Я подумал, что разговор становится излишне резким и недружелюбным, в такой ситуации, как наша, мудрее всего бывает промолчать. Не раз мне приходилось наблюдать, как мирные и вполне хорошие люди от голода становятся обидчивыми и агрессивными, а Слава парень далеко не мирный. Морщась, он потуже затянул ремень, зло вскинул голову.
СОЛДАТОВ. Арктика… Чхать я хотел на твою Арктику! Можете подыхать, раз боитесь, давай пистоль, сам пойду!
АНИСИМОВ. Не трогай Арктику грязными лапами, Солдатов.
СОЛДАТОВ. Не грязнее, чем у тебя! Я на своем веку ни одной жизни не заел, а ты, чистюля, двенадцать человек угробил!
НЕВСКАЯ. Остановитесь, Слава!
СОЛДАТОВ.
НЕВСКАЯ. Боже мой…
АНИСИМОВ. А ты, оказывается, еще и подлец, Солдатов.
СОЛДАТОВ. Я-а? Выйдем, поговорим!
КИСЛОВ (прыгая на пол). Ого! Пошли со мной!
ИГОРЬ. Можно и со мной!
ЛИЗА. Батюшки, взбесились…
СЕДЫХ. Выпей воды, Слава, и успокойся, для голодающего ты тратишь слишком много энергии.
БЕЛУХИН. Иди, Солдатов, погуляй, освежи башку.
СОЛДАТОВ. Пошел ты к…
БЕЛУХИН. Ай-ай, на кого топ делаешь? — Он рывком подтянул к себе Солдатова и прижал к широченной груди. — Не егози, паря, не таких, как ты, приводил в чувство.
СОЛДАТОВ. Пу-сти…
БЕЛУХИН. Вот это другое дело, ложись и сопи себе в две дырочки.
ЛИЗА. Как голова болит… Проветрить бы.
Игорь открыл дверь в тамбур, потом входную, в комнатку хлынул морозный воздух. Через минуту лязгнул засов, и Игорь вернулся с новостью — вроде бы стало чуточку стихать.
ЛИЗА. Не в службу, а в дружбу, дай воды, Игорек… Спасибо… Свежий ты, веселый, один за нас всех, правда? Ну, не смотри на меня грустно, знаю, что уродка.
Больше говорить никому не хотелось. Ощущение было такое, будто на нас плеснуло грязью и мы не можем ее отмыть. Добрый кусок жизни я провел в экспедициях и привык к тому, что человека можно познать лишь тогда, когда ему очень плохо: счастье однозначно, счастливые люди все одинаковы, разными их делает борьба за существование. В блокаду я видел людей, которые делились последним ломтиком хлеба, но видел и таких, которые готовы были такой ломтик вырвать силой. Человек остается человеком до тех пор, пока сохраняет уважение к себе, чувство собственного достоинства. Но ярлыки я вешать не люблю, считаю это очень вредной вещью и просто стараюсь понять, почему человек повел себя так, а не иначе. Понять — значит простить, грехи отпускают даже самому закоренелому грешнику, а Солдатов в моем представлении таким не был: взрыв эмоций отражает характер, вернее, темперамент человека, но не его сущность. Самым важным будет то, как он поведет себя дальше. Он лежал у печурки, на излюбленном месте Димы, и жалко, по-детски, скулил. Слышать это было тяжело, но его никто не успокаивал, очерствели мы, что ли, слишком погрузились в себя.
АННА ГРИГОРЬЕВНА. Мужики-и… Одним словом, мужики…
КИСЛОВ. Разнюнился, шоферюга. За что боролся, на то и напоролся.
Солдатов вдруг встал, торопливо пошел к выходу и хлопнул дверью.
НЕВСКАЯ. Слава!
БЕЛУХИН. Ничего, пусть маленько остудит голову.
НЕВСКАЯ. Это слишком жестоко, его надо вернуть.
АННА ГРИГОРЬЕВНА. Заступница, христова невеста! Он-то тебя облаял, не пожалел.
Невская молча поднялась, сунула ноги в валенки и выбежала, за ней с криком «Зоя!» метнулся Гриша.
АНИСИМОВ. Захар, Игорь — быстро!
Спустя минуту-другую все пятеро возвратились, молчаливые, осыпанные снегом. И снова стало тихо, только за окошком ревела, не унималась пурга.
Солдатов задремал — всхрапывает. Это хорошо, я опасался, что он будет чутко прислушиваться и выискивать повод для новой ссоры, а если такого парня, как Солдатов, долго бьют по самолюбию, его поведение может стать непредсказуемым. Нет худа без добра, теперь и другие попридержат свои эмоции — я имею в виду в первую очередь Захара. В каждом из нас глубоко в подсознании скрывается пещерный человек, но не каждому дано удержать его там, внутри. Когда все благоприятствует, соблюдать достоинство — штука не хитрая, а когда против тебя, кажется, ополчился весь мир, пещерный человек со своей дубиной так и рвется…
О чем-то шепчутся Невская и Гриша, тихо разговаривают Белухин и Игорь, а я лежу и думаю о том, что мне крупно не повезло.
Лет десять я безуспешно пытался попасть на Северную Землю, наименее, пожалуй, изученную сушу Арктики. Нам уже многое известно о миграции и «родильных домах» медведей на Новой Земле, Земле Франца-Иосифа, на Новосибирских островах и особенно на острове Врангеля, но что-то постоянно мешало нам всерьез заняться Северной Землей. Между тем и двухгодичные наблюдения Ушакова, Урванцева, и разрозненные сведения, получаемые от полярников, давали основание предполагать, что осенью осуществляется интенсивная миграция медведей с Северной Земли к проливу Вилькицкого и что на ближнем к Таймыру крупном острове Большевик имеется «родильный дом». Хотя установить этот факт было крайне важно, отсутствие средств не позволило и в нынешнем году организовать экспедицию; однако в отпуск мне вырваться удалось, и Пашков, начальник станции на Голомянном, обещал оказать всяческое содействие транспортом и людьми. Лиха беда качало: если удастся собрать обнадеживающие данные, то весной экспедиция пойдет сюда обязательно и мы сотрем очередное «белое пятно» на «медвежьей» карте Арктики. Белухин уверяет, что раз Пашков обещал, он все, что может, сделает, но буду ли я иметь возможность воспользоваться его бесценной помощью…
Жжение, боли в желудке не ослабевают, мысли упорно возвращаются к еде. Я начинаю сам себя презирать: когда Солдатов потребовал идти на медведя, внутренне я совершенно с этой идеей согласился. Однажды на острове Котельном мне пришлось в порядке самозащиты застрелить крайне воинственно настроенного самца, которого не могли остановить ни ракеты, ни предупредительные выстрелы; но то был исключительный случай, обычно мне легко удавалось либо отпугнуть медведя, либо спрятаться от него. Сегодня же впервые в жизни медведь вызвал у меня не научный, а гастрономический интерес, за что я не очень искренне и безуспешно пытался себя осудить. Представляю, что подумали бы обо мне Савва Михайлович Успенский и другие коллеги, которые гибель любого медведя переживают как большое личное горе. Бедные мишки, в тридцатых-сороковых годах их осталось уже совсем немного, их били все, кому не лень, а куда медведю с его полтонной мышц против разрывной пули… Дошло до того, что на Аляске их стреляли с самолета — и это делали люди, наверняка читавшие Джека Лондона, Кервуда и Сетон-Томпсона! Охота, в которой одна сторона не имеет ни одного шанса, а другая все, это не охота — бойня! Рабы сиюминутного интереса, люди не ведают, что творят: выбили зубров и бизонов, скоро покончат с китами и, наверное, истребили бы всех до единого белых медведей, если бы не долгожданный Закон, запрещающий на них охоту повсеместно. Вину за его принятие Анна Григорьевна, мой постоянный оппонент, возлагает лично на меня, и она не совсем ошибается, поскольку в числе других я готовил материалы для комиссии. И вот я, один из злейших врагов браконьеров, с растущим интересом и сочувствием слушаю нижеследующий разговор.
БЕЛУХИН. Нет, лобные кости пуля из пистолета не пробьет, нужно бить в ухо или под лопатку, лучше всего в упор.
ИГОРЬ. Легко сказать, так он и подпустит — в упор.
БЕЛУХИН. Потому и говорю, подождем, однако, пока не сунется. Поджарить бы кусок нерпичьего сала — услышал бы за километр! Сунется в дверь, начнет глазеть, тут его и стреляй, снимай шкуру и разделывай. Только печень есть нельзя, свободно можно отравиться — сильный яд. Как эта болезнь называется, Михал Иваныч?