Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
В буфете они взяли шипящую яичницу на сковородках, сосиски и кофе.
— Ну? — не выдержал Гаранин.
— Ты ешь, ешь, пока не остыло.
— Да говори же, какого чёрта!
— Боюсь испортить тебе аппетит.
Давясь, Гаранин проглотил яичницу и сосиски.
— Ну, бей, — потребовал он. — Потерял отчёт о дрейфе?
— Если бы… — вздохнул Семёнов.
— Что-нибудь… со Льдиной?
— Тьфу-тьфу, не сглазить бы, всё в порядке… Принято решение расконсервировать Восток.
— Когда?
— В эту экспедицию.
— Кто идёт начальником?
— Я.
— Так… А заместителем?
—
Гаранин молча допил кофе.
— Где Вера?
— Вчера проводил домой. Ещё выпьешь?
— Пожалуй.
Семёнов принёс ещё две чашки кофе.
— Как твои? — спросил Семёнов.
— За двое суток ещё не разобрался. Наташа здорова, у Андрейки была корь. Сегодня должен пойти в школу.
— Вера говорила — отличник.
Гаранин кивнул.
— Что в Институте?
— Шум, кавардак, неразбериха. «Обь» уходит десятого ноября, и, как всегда, ничего не готово.
— Почему прислал телеграмму, а не позвонил?
— Наташа тебя бы не отпустила.
— Думаешь, соглашусь?
— Надеюсь.
— Напрасно.
— Поживём — увидим.
Они возвратились в номер, уселись в кресла, закурили.
— Люкс, — осматривая мебель, заметил Гаранин. — Даже с телевизором.
— Здесь и будем жить.
— Ты — будешь. Я сегодня же улетаю домой.
— Никуда ты не улетишь.
— Почему ты так решил?
— Потому что вечером нас ждёт Свешников.
— Тебя он ждёт, а не нас!
— Отпустишь меня на Восток одного? — сделав глубокую затяжку, спросил Семёнов.
— Знаешь, кто ты?
— Ну, кто?
— Грубый шантажист! — Гаранин встал и прошёлся по номеру. — Представляешь, с каким лицом я скажу Наташе и Андрейке…
— Хорошо представляю. — Семёнов кивнул. — Не забыл со вчерашнего дня.
— Мне хочется тебя отлупить!
— Пожалуйста, даже пальцем не шевельну.
Гаранин уселся в кресло и задумался.
— Ты твёрдо решил?
— Восток, Андрей! Восток!
Гаранин невесело усмехнулся.
— Когда, говоришь, уходит «Обь»?
— Десятого ноября.
— Через тридцать четыре дня.
— Если считать сегодняшний — тридцать пять.
— Люди подобраны?
— Ждал тебя.
— Тогда чего время терять, давай прикидывать.
Семёнов встал.
— Ну, Андрей, вовек не забуду! — Он подошёл к шкафчику, вытащил початую бутылку коньяку. — По рюмочке — за Неё, за Удачу?
— А что Георгий Степаныч говорил? — проворчал Гаранин. — «Днём лучше два раза поесть, чем один раз выпить».
— Лёгок на помине, — Семёнов улыбнулся. — Свешников его вчера цитировал: «Товарища по зимовке выбирай…
— …как жену выбираешь», — закончил Гаранин. — Эх, ты, бродяга…
— От бродяги слышу! — весело огрызнулся Семёнов.
— И почему тебя тогда медведь не слопал? — Гаранин сокрушённо развёл руками. — Фанатик чокнутый! Разрушитель семейного очага!
— А кто меня воспитал? — перешёл в наступление Семёнов. — Кто учил, что сначала дело, а потом личная жизнь? Кто десять лет назад Свешникову посоветовал Семёнова в начальники выдвинуть?
— Себе на голову, — вздохнул Гаранин — Ладно, закажи-ка мне Москву… В цирк билеты купил, Андрейка обнимал!.. Как с Наташей говорить…
— Она уже всё знает, Вера-то уже в Москве.
— Думаешь, рассказала?
— Не думаю, уверен. Сам её об этом просил.
— Эх ты, сухарь!.. А может, к лучшему, что ей Вера скажет?
— Конечно, — подхватил Семёнов выгодную версию. — Ты же знаешь Веру, она толковее нас с тобой это провернёт.
— Ну, тогда за дело, — подумав, решил Гаранин. — С чего начнём?
Семёнов достал папку и выложил на стол бумаги.
— Взял у Шумилина копии списков, — сказал он. — Здесь коллективы всех станций и резерв.
Первая зимовка на Скалистом Мысу для Семёнова началась неудачно. Станция маленькая, радистов всего двое, а работы невпроворот: каждый час нужно передавать погоду лётчикам, да ещё сводки на Диксон, разные служебные и личные радиограммы. Полярные радисты — асы: постоянная работа в условиях плохого прохождения радиоволн, извечные помехи в эфире, отвратительная слышимость требовали очень высокого мастерства. А Семёнов радистом был тогда совсем зелёным — ни хватки, ни опыта. На сроки опаздывал, принимать, передавать не успевал, то и дело просил повторить, и потому редкий день в его наушниках не пищало оскорбительное НН СПГ… НН СПГ — «вон с ключа, сапог!»
А кончалась вахта — не знал, куда себя деть. Старые приятели остались на материке, новых не завёл; зимовщики в глаза и за глаза поругивали новичка, из-за промахов которого станцию уже не раз пропесочивали, а тут ещё замолчала Галя. То ли рядовой радист с далёкой и глухой станции, затерянной на берегах Карского моря, показался ей женихом бесперспективным, то ли «с глаз долой, из сердца вон» — забыла и увлеклась другим, но восемь его радиограмм, одна другой отчаяннее, остались без ответа. А в декабре наступила полярная ночь, и недели на три забушевала пурга. Раньше хоть можно было прогуляться на берег к тюленям, запрячь собак и проверить капканы на песцов; в пургу, да ещё ночью, никаких прогулок в одиночку не допускалось, а в напарники его не приглашали. К тому же улетел в долгий отпуск Георгий Степанович Морошкин, начальник станции и замечательный человек. Семёнов лишь много спустя понял, как ему не повезло, что начало его зимовки совпало с этим отпуском. Но хуже всего были ночь и пурга. Пурга — она сама по себе нагоняет тревогу и грусть неистовым воем и разбойничьим свистом; первобытный хаос её звуков, в котором сшибаются угроза и безнадёжность, угнетает даже здорового человека и уж совсем губительно воздействует на того, чьи мысли и чувства созвучны пурге.
И тогда у Семёнова началась полярная тоска — опасная болезнь, нередкая на оторванных от мира станциях, когда человек теряет сон и становится безразличен ко всему на свете. Он убеждает себя, что никому не нужен, задумывается о смысле жизни и не находит его; всё кажется ему постылым — и работа, и окружающие его равнодушные к нему люди и дальнейшее существование. А Семёнов к тому же был парнем гордым, на людях держался с достоинством и отдавался тоске лишь наедине с самим собой. Ничего страшнее такой болезни для полярника нет. Как от морской болезни суша, её излечивает либо возвращение на материк, либо привычка, приобретаемая ценой долгих мучений. Много людей навсегда распростились с высокими широтами из-за полярной тоски.