Семьдесят неизвестных
Шрифт:
— Выходной делу не помеха.
И в контору совхоза.
— Давай, — говорю, — Иван Викентьевич, мне чижика на обучение. Сделаю из него классного шофёра.
— А это что? — Он показывает мне моё заявление. — Твоя рука?
— Моя. И от заявления своего я не отказываюсь. Б. Кротова мне не надо, пусть его кто другой учит. А я того чижика обучать хочу, с которым за сеном ездил.
— Понравился?
— Добрый паренёк, хотя язычок длинноват и прихвастнуть не прочь, — ну, да нынче все они такие, молодые. А вообще ничего, будет человеком.
— Фамилия как?
— Вот фамилии не спросил, Иван
— Как же я его в приказ без фамилии, а, Михалыч?.. Ладно, встретишь — спроси. Потом мне скажешь.
И смеётся. Чего смеётся, спрашивается? Ну, пусть дал я промашку. Так с кем не бывает! Что же здесь смешного?
Стал искать чижика. Нигде не найду. Словно сквозь землю провалился. Потом дня через два только узнал: услали его куда-то с поручением.
А ещё сколько-то там дней прошло — опять лежал мой путь через Николаевскую западню. И опять дождь. Хоть небольшой, а всё-таки. Западня есть западня.
Еду потихоньку и удивляюсь — ни одной машины застрявшей не видно.
Везёт сегодня нашему брату!
И вдруг смотрю — чижик мой! Стоит среди ребят.
Торможу:
— Эй, Слава!
А ребятня обрадовалась, налетела.
— Седьмой, седьмой! — кричат. — Сейчас мы вам поможем, дядя.
— Не надо, — говорю, — мне помогать. Я не застрял. Сам, по доброй воле стал.
Тут чижик подходит:
— Здравствуйте.
— Я его, понимаешь, по всему совхозу ищу, а он здесь. Что тут делаешь?
— Да вот, попросил в райкоме комсомола, чтобы послали сюда на время.
— Зачем?
Он смотрит на меня с улыбочкой.
Я сразу тот наш спор, в машине, вспомнил, всё понял. Вон ведь он какой, чижик!
— Ну и что? — спрашиваю, хотя и так уж для меня ясно. — Получается?
— Да вроде. Мы тут три команды ребят организовали, соревнование между ними. Кто больше машин застрявших выручит. И ещё дорогу чиним. Шофёры нам помогают. Пустые обратно едут, щебёнку сюда подвозят.
— Вас понял, — говорю. — Три машины щебёнки считай за мной. А время будет — ещё подкину. Сверх плана.
— Спасибо. Ну, я побегу, надо ещё мне с третьей командой разобраться.
— А что там, в третьей, стряслось?
— Комбинаторы! — смеётся. — Охота им в соревновании победить, так они вот что придумали: роют ямы под водой, а как попадётся машина — они выручать. Один шофёр даже благодарность им написал.
— Уж не рыжий ли у них там заводила, конопатый такой, нос пуговкой?
— Точно, он, — удивляется. — А вы откуда знаете?
— Да так, считай, не зря всё-таки свои полста на белом свете прожил…
Он попрощался, пошёл, и тут я вспомнил.
— Слава! — кричу ему вслед. — Фамилия мне твоя нужна. Обучаться у меня будешь. Говори, как фамилия.
— Кротов, — кричит в ответ.
— Как?! Кротов?!
— Ага.
— Так ты же Слава, а он Борис.
— Не Борис, а Бронислав. Сокращённо — Слава.
И только теперь я понял, почему директор совхоза Иван Викентьевич надо мной смеялся.
Инструкцией не предусмотрено…
Этот день начался обилием света. Солнце было необыкновенно тёплым для конца ноября, и недавний, ещё не успевший почернеть снег быстро покрылся скользкой прозрачной корочкой, которая искрилась и радужно переливалась под яркими совсем по-весеннему лучами.
Девочки работали на ферме последний день. Они накормили свиней, сменили соломенную подстилку в клетках. Работа спорилась; животные слушались как никогда, и от этого, а может быть, оттого, что погода выдалась замечательная, песни не умолкали ни на минуту.
А потом, когда все дела были переделаны, они вышли к воротам, на солнышко, и, посматривая на дорогу, вилявшую между холмами, — по ней должны были прийти к ним на смену девочки из параллельного класса, — стали, хохоча, вспоминать, как две недели назад они неумёхами заявились сюда, на ферму; как боялись подойти к огромным, неповоротливым, как бегемоты, свиноматкам; как воевали с упрямым хряком Васькой, который никак не хотел выходить из своей клетки, а потом, выдворенный наконец общими усилиями с помощью палок, грозно скаля клыки, носился взад и вперёд словно угорелый и ни за что не давал загнать себя обратно. Только когда Света Добросердова, старшая их группы, со свойственной ей решимостью вспрыгнула на его круглую спину и так, верхом, как на лошади, проехалась по всему проходу, Васька вдруг покорился, стал смирным и, подчиняясь наезднику, тяжело протрусил в клетку.
И так они вспоминали и смеялись до тех пор, пока в глазах у Ии Суховой, самой маленькой и хрупкой из троих, вдруг не показались слёзы.
Света понимающе переглянулась с краснощёкой хохотуньей Верой Хилько.
— Ты что опять, Ийка? Неужели свинтусов этих покидать жалко?
— Не всех — поросяточек. — Ия виновато улыбалась сквозь слёзы. — Стиляжечек моих. Кто их теперь ячменём жареным баловать будет?
Поросяток этих Ия сама приняла у заболевшей свиноматки со странной кличкой «Стиляга», сама выходила их; и теперь они, окрепшие и голосистые, носились за ней, как собачонки, кучной стайкой, выпрашивая подачки. Позади всех бегал, ковыляя, хроменький, со сбитым копытцем на задней ножке.
— Какая драма! — Света, словно утешая, легко притянула подругу к своей груди — она была выше Ии на полголовы. — Но не всё потеряно, ещё натютюшкаешься с ними. Окончишь школу, поступишь сюда, на ферму. К тому времени они подрастут…
— …И станут порядочными свиньями, — смеясь, закончила Вера.
Так же как и Света, которой она незаметно для себя подражала во всём, Вера частенько подтрунивала над чувствительностью подружки. Её удивляло и забавляло, что Ия может вдруг разрыдаться над старой выбракованной свиньёй, предназначенной к убою, умилиться какой-нибудь разноцветной букашкой, может перепугаться до смерти, когда из-за ограды кладбища, мимо которого им приходилось по вечерам возвращаться с фермы, поднимется чёрная фигура и затянет скорее смешное, чем страшное «у-у», хотя все, в том числе и сама Ия, прекрасно знали, что это не какой-нибудь там покойник или призрак, а самый настоящий и живой Яшка Шелестов из их класса, по уши влюблённый в Свету, и к тому же безнадёжно влюблённый: Света не обращала на него никакого внимания и ему только и оставалось, что мычать по вечерам из-за кладбищенской ограды.