Семеро в одном доме
Шрифт:
— Что-то вы, Муля, слишком уж восторженно о мужиках говорите, — оскорбился я.
Когда-то, еще до того, как мы с Иркой поженились, когда мы с ней еще только напряженно присматривались друг к другу, часто ссорились, Муля пришла ко мне домой. Я еще не знал тогда, что это Муля. В квартиру моих родителей, где я тогда жил, позвонила маленькая, плотная, седая женщина с черными пристальными глазами и спросила меня. Мы прошли в комнату.
— Я на минутку, — сказала она.
— Пожалуйста, пожалуйста, — подал я ей стул. «Почтальон не почтальон, чего ей надо?»
— Я Ирина мать, — сказала она. — Я вас очень прошу, чтобы
— Да, — растерянно кивнул я. Мы уже целую неделю были с Иркой в ссоре.
— Я так волнуюсь, — сказала она. — Мне так неудобно. Я ушла с работы, отпросилась у мастера. Женщины на работе мне говорят: «Аня, что с тобой, на тебе лица нет». А у меня, верите, работа валится из рук. Я вас не знаю, ничего о вас не слышала, Ирка со мной ничем таким не делится, а только вижу я, что она сама не своя. Вы не знаете, какай у нее характер. Лучше не иметь никакого характера, чем такой, как у нее. Я вас один раз видела с ней и потом, простите, на письме, которое вы ей написали, прочитала ваш адрес. И вот пришла к вам. Я даже не знаю, что вам сказать, чтобы вы не подумали ничего плохого. Но вы поймете меня, я мать, мне не хочется, чтобы мои дети мучились.
Я развел руками. Мне было неудобно, я не знал, что сказать: Мы с Иркой, конечно же, никогда не принимали в расчет ни моих, ни ее родителей.
Потом я провожал Мулю к дверям и говорил невпопад:
— Да, да, нет, нет. Что вы! Конечно же!
Кажется, тогда я подумал: «У нас с Иркой все будет серьезно». Впрочем, с Иркой у нас с самого начала все получалось очень серьезно и очень напряженно.
А когда мы с Иркой поженились и переехали к ней жить, я понял, что с самого начала не понравился Муле. Я не умел починить крышу, поставить забор, не умел навесить ставню. Я плохо зарабатывал и не пытался взять в свои руки управление домом. Я был совершенно равнодушен к дому. И как-то раз, когда Муля пригласила соседа-плотника поправить нам дверь, я впервые услышал: «Нет мужчины в доме».
— Вы ж знаете, — говорила Муля, — нет мужчины в доме. Женька же в армии. Скотина он, конечно, но дверь сам бы починил. Вот скажи ты, не ценишь, когда рядом. Не могла дождаться, когда его уже в армию заберут, а теперь жалею, что дома нет.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Однако Муля лицемерила — ни с каким мужчиной она не стала бы делиться ни властью, ни заботами в нашем доме. День у нас в хате начинается так. В пять часов утра в Мулиной комнате хлопает выходная дверь и раздается беглый, по-собачьему частый топот ног. Потом Муля хриплым, надрывно громким шепотом затевает с глухой бабкой примерно такую беседу:
— Спички?
— А-ха-ха… А?
— Спички?! — еще громче шипит Муля. Она экономит звуки, слова, спрашивает: «Спички?», а не полностью: «Где спички?» — чтобы не будить нас, но глухая бабка ничего не понимает спросонок, и Муля переходит на крик: — Где спички? Где спи-ички?! Понимаешь?!
— А-а… у халати. В карманчике.
— А, черт тебе уши законопатил.
И опять беглые, по-собачьи частые шаги от шкафа к печке, от печки к столу. Грохот выходной двери, сквозняк, наполняющий холодом темные комнаты. И вдруг алюминиевый звон грохнувшейся об пол кастрюли. И сразу же приглушенные, но явные проклятья на голову тех, кто «никогда не ставит вещи на свое место».
Ирка
Наконец Муля что-то приготовила, прибрала, поднимает с кровати бабку, накидывает ей на плечи платок или одеяло, вытаскивает в коридор или на улицу и там, уже отделенная от нас дверью, кричит что есть силы:
— Мама, кашу я вам поставила в короб! В короб, говорю! В короб! А чтоб тебе!.. Кашу в ко-роб!
Потом следуют остальные объяснения. Где стоит молоко, где сахар.
— Сахар в банке весь! Весь, говорю! Денег до получки нет. Говорю: весь!
И вдруг бабкин возмущенный лепет, похожий и на бульканье и на клекот:
— Да не штурляй ты меня. Дочь называется! Восплачешь и возрыдаешь…
— С тобой — и в грех не войти! — кричит Муля. — Иди спать!
Мулин крик уже похож на рыдание.
Хлопает дверь, бабка с кряхтением укладывается на кровать, а Муля через комнаты пробегает к нам. Она уже в пальто, уже опаздывает к себе на фабрику. Она набегалась, и кажется мне марафонцем, достигшим середины дистанции. Она и дышит, как марафонец на середине дистанции, когда наклоняется в темноте над нашей кроватью.
— Ирка! — нетерпеливым шепотом зовет она. — Ирка!
Она говорит шепотом, как будто собирается разбудить только Ирку, а мне дает еще поспать. Ирка отзывается не сразу.
— Да, — говорит она, — все слышала. Каша в коробе.
Муля наклоняется над ней:
— Огурцы в большой кастрюле. Поднимаешь крышку, снимаешь осторожненько тряпку, а там гнет. Огурцы в капусте. Возьмешь — и все на место. И гнет, и тряпку, и крышку.
Ирка не отзывается, глаза ее закрыты.
— Ты слышишь? Крышку поставь на место. Из хлеба гренки сделай. Хлеб черствый, а ты его молочком размочи и гренки сделай. Масла нет, а ты на маленьком огне. Масла там немного. Ты не бери. Я приду с работы, оладьев напеку. Виктор любит оладьи?
— Ой, Муля, иди ради бога на работу.
— Бутылки сдай. Там три бутылки и пять банок. Кефиру купишь. Слышишь?
— Слышу.
— Ты в город сегодня не пойдешь?
— Не знаю.
— Если пойдешь, передай Альке пирожков, что я вчера пекла. Спроси, есть ли у него деньги. Пусть грязное белье принесет, я ему постираю.