Семейная реликвия
Шрифт:
В том же письме Ирина Молокова написала мне:
«Всех нас, живущих в разных концах страны, объединял Володя. Мы переписывались, иногда встречались в его доме, мы стали как бы членами одной новой неформальной семьи. И мы решили увековечить имя Володи, назвать этим именем наше сообщество».
А через день я получил письмо от Татьяны Ляховой — молодого инженера из города Калинина. Она была одной из первых, кто после выхода книги «Ничто человеческое…» написал Володе Патрушеву; она же, как помнит читатель из письма Володи, известила меня об изменениях в его жизни.
«Сейчас для меня самое
Получил я письмо и от неизвестного мне человека Валерия Сугробова (он тоже узнал о В. Патрушеве из книги «Ничто человеческое…» и начал с ним переписываться, тогда он служил в армии, теперь курсант Высшей школы милиции).
«Володя умер… Для нас, для его друзей, это невосполнимая утрата. Он был человеком с огромным добрым сердцем. Сколько энергии, сколько жизни, сколько силы воли было в нем и что для него означало это слово из пяти букв — Жизнь!
…Остались жена и сын. Их горе — это наше горе. Я пишу Вам от имени всех, кому дорог Володя. Его сыну сейчас всего лишь два с половиной года. Настанет время, когда он захочет узнать об отце все, когда это ему будет жизненно необходимо. У Татьяны Ляховой появилось хорошее желание. Он соединял нас всех до конца, теперь пусть наша память, наши мысли и воспоминания соединятся для Володи-маленького. Соберем все его письма, все письма к нему. Сохраним их для его сына, для наших детей».
Потом у меня побывал корреспондент областной житомирской газеты «Комсомольская зорька», который и переписывался с Патрушевыми, и бывал у них часто.
Он рассказал мне о последних неделях жизни Владимира Патрушева. Володя все время писал стихи. Обширная переписка — у него появились корреспонденты во многих городах — и литературный труд заполнили всю его жизнь. Он увлекся античной литературой, древнегреческой мифологией… Самой большой мечтой его было побывать весной в лесу.
Он передвигался по квартире в кресле-коляске и ожидал первых теплых дней, когда можно будет не только на балконе, но и в лесу думать, писать, наслаждаться одиночеством или общением с дорогими людьми.
Жена Володи Валя Патрушева, когда его не стало, написала журналисту:
Вот уже месяц Володи нет. Он совсем рядом, видно из окна. Когда мы с Володей маленьким идем в детсад, мы видим место, где он похоронен.
…Когда в феврале повеяло весной, мне так горько было. Ведь он ждал эту весну. И вот она. Всего четыре недели он до нее не дожил. Когда мы его хоронили, он, казалось мне, улыбался так счастливо, так безмятежно, так легко. Его несли навстречу лесу, навстречу весне…
Хорошо, что у меня есть Володя, сумею ли я воспитать его достойным Володи-отца?
Мы хотели купить машину, я бы сидела за рулем, он бы увидел мир…»
9
Юрий Борисович, Шуринок — корреспондент житомирской областной комсомольской газеты.
Первое письмо Владимира Патрушева было судьбинным не только потому, что он рассказал в нем откровенно и бесстрашно о себе, а потому, что изменило его судьбу.
Этот, казалось бы, физически беспомощный и духовно одинокий человек был для десятков и сотен людей источником душевных сил, духовной радости. Он ободрял, успокаивал, утешал, он соединял людей, при его участии рождались новые семьи. Он стал могущественным, необходимым.
Хорошая мысль Татьяны Ляховой: собрать, сохранить все его письма, говорит о том ощущении ценности и уникальности человеческой судьбы, которое появилось сегодня у лучших людей нашего времени.
Ниже нуля
Они пили уже сутки…
А может быть, и больше суток. А насколько больше — неизвестно было даже им, потому что череда дней и ночей, когда они пили, укладывалась в десятилетия. И если существует мера, которой можно определить, долго ли они пили, то этой мерой будет человеческая жизнь.
Начинали они нормально, начинали как люди: поженились, народили детей, работали. Точнее, пытались работать, меняли деревни, странствовали, искали, где лучше.
А лучше нигде не могло быть, потому что пили уже по-черному, до полного беспамятства. Их сторонились, даже выпроваживали из сел.
Их сторонились и собственные дети: 17-летняя Людмила уехала в город — учится в техникуме, Надя, семилетняя, жалась обычно в углу, а Николая, едва он под стол ходить перестал, они усаживали за этот самый дурной стол — пить.
Сидел он с ними и сегодня; было ему теперь пятнадцать. Мать сунула ему стакан, он отхлебнул, поморщился. Он и раньше, выпивая с ними, испытывал стыд и страх.
Когда водка кончилась, мать попросила у него деньги, пятерку, на новую бутылку. Он не дал.
Почти с детства Николай урывал деньги у беспамятных родителей, пытаясь сам по-детски разумно и по-детски наивно строить семейный бюджет, чтобы доставало на еду от получки до получки.
Не дал пятерку.
Тогда попросила гостья — соседка, отец в это время уже тяжко задремывал. Николай не выдержал, дал пятерку, пожалел соседку — когда-то она его читать учила.
Опять пили — и мать, и соседка, и разбуженный, повеселевший отец. И Николай тоже опять чуть-чуть выпил через силу.
Потом тошно ему стало. Ему стало тошно, но не потому, что затошнило, а душа будто умирала. Он тихо поднялся, вышел из дома.
По соседству, через два дома, гуляли. Но гуляли легко, весело: не успели устать. Вот уже сутки, может вторые, но не больше трех чествовали там молодоженов. Николай туда и подался, к чужому, легкому веселью. Но с пустыми руками пойти неловко было, не по-людски. И он на самые последние, заветные — из скромного семейного бюджета — купил бутылку водки.
Но пил он там не водку, а вино, которое любил больше, потому что было ему пятнадцать и тянуло к тому, что послаще. Он выпил несколько рюмок. И стало ему совсем тошно, теперь уже не только душевно, и он опять вышел на улицу и только теперь увидел в руках у себя бутылку водки, которую собирался подарить, но, видно, забыл. Он и ее выпил. А почему выпил — не понимал. Потом пошел домой. Больше некуда было ему идти. Вообще Николай учился и жил в соседней деревне, в школе-интернате. И лишь по выходным бывал дома. Он сейчас пошел бы в интернат, но чувствовал — не дойти ему.