Семейная реликвия
Шрифт:
Она шукшинская по самой сути.
Обидели человека. Обидели незаслуженно, дико, «немотивированно».
Один из рассказов Шукшина называется «Обида». Он начинается строкой: «Сашку Ермолаева обидели». Герой его, доверчивый, склонный видеть в жизни больше добра, чем зла, тоже поднялся по лестнице к человеку с добром и доверием. И был унижен, избит, растоптан. И не мог понять: за что?
Эти немотивированные удары по доверию и добру, рождающиеся будто бы из ничего, на самом деле весьма даже мотивированы. Но мотивы не на поверхности ситуации, а в ее толще. Шукшин и взрыхлял пером эту толщу, как в детстве плугом взрыхлял суровую сибирскую землю.
Я все чаще получаю письма, которые называю про себя «шукшинскими».
В одном из последних «шукшинских» писем изложена маленькая история. Автор письма — рабочий-железнодорожник рассказывает, как в их маленьком книжном магазине разыгрываются подписки на собрания сочинений писателей.
Стоят всю ночь, чтобы попасть в число разыгрывающих. Однажды разыгрывали Анатолия Софронова, Чингиза Айтматова, Василия Белова и четвертого писателя, которого я назову потом.
Теперь отрывок из письма:
«Самые большие страсти-мордасти разгорелись из-за Анатолия Софронова. Любят его пьесы и песни. Большущие баталии разыгрались, конечно, из-за Василия Белова и Чингиза Айтматова. Вот разыграли этих трех, а я, неудачник от рождения, ничего, как и раньше, не выиграл. И тогда хозяйка магазинчика говорит: остался и четвертый. „Кто?“ — вяло зашумели мужики. Оно и понятно, последним обычно идет самый неходовой. „Платон“, — отвечает она. „Философ?“ — вопрошаю я. И про себя решил: возьму философа. „Нет, — отвечает, — непохоже, чтобы философ. Тут, — вынула какую-то бумаженцию с печатными буквами, — указано: повести и рассказы“. — „Да ведь это же Платонов! — обрадовался я. — Андрей Платонов“. А про себя думаю: „Мой любимый писатель“. „Будем разыгрывать? — ставит вопрос наша книжная царица. — Или желающих нет?“ Потоптались, помялись, помолчали мужики. Никто из них никогда об Андрее Платонове не слыхал, и решили милосердно: отдай Аристарху, то есть мне. Она уже паспорт мой забрала, начала там что-то оформлять, и тут от меня потребовали: „А ты расскажи нам, что это за писатель, Платонов Андрей“.
Я без памяти его люблю. И стал им, дурак, рассказывать. Я им подробно изложил повесть „Фро“, о странной девушке, о ее любви и переживаниях… Рассказывал хорошо. Никто не шелохнулся. А когда рассказал, загалдели: раз хороший писатель, надо разыграть. И разыграли. И опять досталось не мне… А я взываю к их совести-рассудку: „Имейте душу, если бы не я, вы бы и умерли, не узнав об этом писателе“. — „А мне, — отвечает один, он-то и выиграл, — мне тоже охота про эту фру читать“. Я ему говорю: „Дурак, это у Вронского в „Анне Карениной“ Толстого была лошадь Фру-Фру, а у Платонова Фро, сокращенное имя Фрося“. Он меня за эту „фру-фру“ настолько обиделся, что чуть не подрались. „Лучше, — говорит, — ты бы меня матом обложил. Обидел ты меня, обидел“…»
Но обидели, конечно, не новоявленного поклонника Андрея Платонова, а книгочея, автора письма.
Обидой дышат и все «шукшинские» письма. Это обида за себя.
Но бывает и обида высшего, что ли, порядка, не за себя.
В одном из «шукшинских» писем человек рассказывает не о себе, а о товарище, о Тимофее Исаевиче Н.
«…родился в 1917 году в Омской области, рано потерял родителей, окончил только три класса начальной школы, устроился землекопом, потом в армии выучился на шофера, во время войны попал в окружение, потом в плен, умирал от голода в концлагере, бежал, воевал опять, был три раза тяжело ранен, получил боевые награды, после войны участвовал в освоении целины, потом более двадцати лет работал в автоколонне, вышел на пенсию, но работу не оставил».
И вот на склоне жизни с этим человеком нелегкой судьбы стряслась беда, которая лишила его покоя и радости.
Всю жизнь, работая шофером, он мечтал о собственном автомобиле, жил скромно, не ленился, откладывал деньги и купил «Жигули». А поскольку он рыбак, то машина стала для него источником абсолютного блаженства, летом он ездил в ней на рыбалку и думал, что судьба наградила его за все удары и утраты. И вот тут-то, когда он успокоился, умиротворился, и нанесла ему она сокрушительный удар. Однажды утром, открыв гараж, он увидел, что тот пуст.
Надо ли описывать то тяжелое потрясение, которое пережил Тимофей Исаевич. Первые дни он жил в каком-то кошмаре, не верилось, что это стряслось именно с ним, испытавшим, казалось бы, все беды, ему казалось, что это дурной сон, наваждение. В самых нечеловеческих условиях, умирая от голода, он не разрешал себе дотронуться до чужой крошки хлеба и не допускал мысли, милый, хороший человек, что его могут обокрасть. Поэтому он и машину не застраховал.
Через месяц ее нашли, вернее, не ее, а жалкие, обгоревшие останки. Воры сняли с машины все, что можно было, остальное облили бензином и подожгли.
Почти через год их задержали. Их было трое — Л., Б., Л. [13]
Первый суд не дал Тимофею Исаевичу ни морального, ни материального удовлетворения. Дело в том, что мать одного из юных подсудимых — заметный в городе человек, она занимает видный пост в тех самых органах, которые и должны бороться с хищениями… А кто Тимофей Исаевич, наш потерпевший?!
Узнаете сюжет?
Узнали.
Нет, не узнали. Это не Шукшин, это Гоголь. Его «Шинель». Та самая шинель, из которой — растем, растем, — а вырасти не можем. До галактик далеких, надмирных доросли (в романах фантастических), а все еще не мала нам, не тесна, не жмет.
13
Я не называю подлинных имен, потому что второе судебное разбирательство еще не закончено.
На большой вырост шил ее Николай Васильевич!..
Но и отличие с гоголевской шинелью немалое: за «маленького человека» Башмачкина, который жизнь положил ради шинели, заступились, после похищения ее, мистические силы, а за Тимофея Исаевича — реальный живой человек, не умеющий и не желающий терпеть несправедливость. А в остальном совпадение почти полное.
Да, это Гоголь. Но это и Шукшин, с его болью за страждущую человеческую душу.
Существует в хирургии одно обстоятельство, обладающее емкостью социально-литературной метафоры. Если не помогает терапия при непрерывных сигналах тревоги от головы к некоему утробному очагу страдания, надо перерезать нерв, и все успокоится, тихо, мирно заживет. Надо перерезать нерв боли.
Вот этим нервом боли и соединены Гоголь и Шукшин.
«Маленький человек» стал иным.
Стала ли иной боль?
Личность мерят масштабами эпохи. Сегодняшний «маленький человек» не укладывается в гоголевские масштабы. Его опыт — опыт XX века, его сознание и память насыщены событиями, несопоставимыми с тишайшими моментами тусклой жизни гоголевской канцелярии. Стала более емкой и ранимой душа. Именно поэтому возросла и степень боли при столкновении с лицами и обстоятельствами, которые ставят под сомнение чувство собственного достоинства и духовной независимости.
Вечные образы не обладают вневременным существованием. Они, как и люди живые, существуют во времени, меняясь со временем. Для Акакия Акакиевича карета (эквивалент сегодняшнего автомобиля в понятиях начала XIX века) была даже и не мечтой, а чем-то настолько недостижимым, о чем и подумать кощунственно в его положении. Даже у автора «Шинели», в отличие от сегодняшних авторов, кареты не было.
Но ведь дело не в том, что украли: пальто, автомобиль или персональный космический корабль (в будущем), а дело в том, что у человека похитили нечто, что было радостью и утешением жизни, а стало быть, и существенной частью ее смысла.