Семейная жизнь весом в 158 фунтов
Шрифт:
– «Седлай цыплят, мы уезжаем»?
– Старая венская шутка, – сказал Северин.
– У вас, венцев, особое чувство юмора, – сказал я. Он протянул руку, и я отдал ему доску.
– Если тебе это поможет, – сказал он, – знай, что Утч меня ненавидит.
– Не думаю.
– Послушай, – сказал он, – ей просто надо вернуть утраченную гордость. Я это понимаю, потому что у меня та же проблема. Все очень просто. Она знает, что мне не нужна была вся эта история, и что ты в этой ситуации думал больше о себе, чем о ней. Все мы думали больше о себе, чем об Утч. И все вы думали больше о себе, чем обо мне. Теперь тебе просто нужно немного терпения, веди себя по-прежнему, только не так агрессивно. Помоги ей ненавидеть
– Помочь ненавидеть тебя?
– Да, – сказал он. – Эдит тоже станет ненавидеть тебя через какое-то время; она будет сожалеть обо всем. И я помогу ей в этом. Это уже началось.
– Вся эта ненависть совершенно необязательна, – сказал я.
– Не упрямься, – сказал Северин, – ты же так себя и ведешь, пытаешься заставить Утч ненавидеть меня, и у тебя получается. Просто имей терпение.
Северин говорил весело. Особенно несносен он был, когда думал, что делает кому-то одолжение.
– Где Эдит? – спросил я его.
– Пишет. Я же сказал, – ответил он, понимая, что я ему не верю.
Он пожал плечами и повел меня к лестнице, где жестом показал, чтобы я снял ботинки. Мы тихо поднялись наверх, прошли через их неприбранную спальню, где оплывшая свеча внезапно обожгла меня болью, и подошли к двери кабинета Эдит. Там играла музыка. Она не могла слышать наших голосов снизу, из кухни. Северин указал на замочную скважину, и я заглянул в нее. Эдит неподвижно сидела за столом и вдруг быстро напечатала три или четыре строчки. Потом она задумалась и как бы зависла над машинкой с абсолютной сосредоточенностью чайки, парящей над волнами, над своей пищей – источником всей жизни.
Северин махнул рукой, дав понять, что сеанс окончен, и мы спустились на цыпочках обратно в кухню.
– Она только что продала издательству роман, – сказал он.
С таким же успехом он мог меня ударить разделочной доской, оглушить, а потом взрезать, как рыбу.
– Роман? – спросил я. – Какой роман? Я не знал, что она пишет роман.
Я тщетно пытался заснуть в эту ночь. В корзине с грязным бельем я нашел старую комбинацию Утч, натянул ее на подушку и спал на ней, вдыхая ее запах. Но через несколько ночей она стала пахнуть мной, постелью, приобрела запах всего остального дома, а после того, как я постирал ее, стала пахнуть мылом. Комбинация растянулась и порвалась, но я надевал ее по утрам, потому что, когда я просыпался, она оказывалась как раз под рукой. Я также нашел полосатую футболку Барта с улыбающейся физиономией лягушки на ней и серебристую ковбойскую курточку Джека, из которой он вырос. Я вешал футболку и курточку на спинки стульев и садился рядом с ними завтракать в Утчиной комбинации. Именно в таком виде я сидел как-то утром, когда ворвалась Эдит и сказала мне, что они все едут в Вену и нет ли у меня письма для Утч.
Васо Триванович и Зиван Княжевич, бывшие олимпийские чемпионы, умерли один за другим, с промежутком в два дня. Фрау Райнер прислала телеграмму. Северин был их душеприказчиком и распоряжался наследством, в том числе и несколькими самыми скандальными картинами Курта Уинтера.
– Не странно ли? – спросила Эдит. – Жена Шиле умерла от испанки в 1918 году во время эпидемии, а сам Шиле умер через два дня. Точно как Васо и Зиван. Жену Шиле звали тоже Эдит.
Я чуствовал, что она ошеломлена моим видом. Она смотрела на кухонные стулья, одетые в детскую одежку, на комбинацию Утч на моих плечах. Я знал, что она смущена и ей не терпится поскорей уйти отсюда. Если в чем-то относительно меня Северин и не смог ее убедить, то сейчас она увидела это собственными глазами.
– Письма не будет, – сказал я.
Я дважды получал весточки от Утч. Она писала, что дети скучают по мне и что она не делает ничего такого, из-за чего я мог бы ее стыдиться. Во втором письме она послала мне паспорт, но без приглашения.
– Я решила поехать с Северином, ведь сейчас лето, в конце концов, и дети никогда не видели, откуда родом их папа, и потом, приятно будет возвращаться, – бормотала Эдит. – Так ничего передать не надо? В самом деле?
Она казалась рассеянной. Я понял, что комбинация Утч просвечивает и Эдит через нее все видно, поэтому остался сидеть. Я тоже смущался и хотел, чтобы она скорее ушла, и еле сдерживался, чтобы не спросить у нее насчет романа: мне хотелось узнать, кто издает его и когда он будет напечатан, но я не хотел, чтобы она знала, что я хочу знать. Она ни слова не сказала мне о «Joya de Nicaragua»; я был уверен, что он ей страшно не понравился, если она вообще его читала. Она глядела на меня с жалостью и как будто не находила слов.
– Седлай цыплят, – сказал я, – мы уезжаем.
Это окончательно убедило ее в моем помешательстве, потому что она повернулась и выбежала так же быстро, как и прибежала.
Я пошел в спальню, бросил в угол Утчину комбинацию, лег голым на кровать и стал думать об Эдит до тех пор, пока не кончил себе в руку. Я знал, что это последний раз, когда смог кончить, думая об Эдит.
Чуть позже позвонил Северин. Наверняка Эдит сказала ему, что я совершенно спятил и что он должен проверить мое состояние.
– Дай нам адрес Утч, – сказал он. – Может, мы поговорим с ней и объясним, что вы должны быть вместе.
Не моргнув глазом я дал ему неправильный адрес. Это был адрес той Американской Церкви Христа, где мы с Утч обвенчались. Уже позже я подумал, что этот трюк был вполне в духе Северина и мог ему понравиться.
Я написал Утч, что они едут, и объяснил зачем. «Если ты увидишь парочку, волочащую по улице отвратительную картину и спорящую, что с ней делать, держись подальше», – написал я.
Потом начались сны, и я никак не мог выспаться. Сны были о моих детях, и Северин Уинтер наверняка бы понял меня. В одном из них Джек едет на Strassenbahn и уговаривает Утч, чтобы она позволила ему стоять на открытой площадке, и та соглашается. Вагон накреняется, Утч отворачивается на секунду, потом смотрит, а Джека нет. Другой сон был про Барта, непривычного к городской жизни. Утч покупает хлеб, чтобы покормить голубей в парке, а Барт стоит там, где ему велено стоять. Машина, вроде старого такси-«мерседеса» (но на самом деле это не такси), воняя дизельным топливом, останавливается у тротуара, мотор кудахчет, и водитель говорит: «Мальчик?» Поскольку это сон, водитель говорит по-английски, хотя это Вена, и Барт идет к машине посмотреть, что нужно этому ужасному человеку.
Я должен был куда-то поехать; я должен был куда-нибудь удрать. Если ехать в Вену, то нужно пополнить свои финансы из старого источника. Странно, но я опять начал думать о картине Брейгеля, о моем непроясненном герое, бродяге-бюргере, и об оставленной идее книги. Так что мне нужно было повторить перед родителями старый ритуал. Это все же лучше, чем оставаться дома.
Моя мама встретила меня у двери, выходящей на Браун-стрит. И тут же выдала:
– Я никогда не знала, что столько кубинцев отправились жить в Никарагуа, и понятия не имела раньше, что такого особенного в гаванских сигарах. По-моему, правильно, что название книги на иностранном языке, – как произносится «Joya de Nicaragua»? – так оно кажется особенным, что ли. Я, правда, не совсем уверена, все ли здесь подходит детям, но, наверное, издатели знают, кто что читает в наше время, правда? Папа вроде все еще заканчивает твою книгу. Кажется, он считает ее очень забавной; во всяком случае, все время смеется, когда читает, а он, по-моему, именно ее сейчас читает. Я лично не нашла ее такой смешной, на самом деле, мне кажется, что это самая мрачная из твоих книг, но он наверняка увидел что-то такое, что пропустила я. Как Утч и дети?