Семейная жизнь
Шрифт:
— Что, новый дружок? — спрашивает мальчик у Пас при виде Мартина. Он демонстративно тащит за собой рюкзачок, не глядя Мартину в лицо, но Пас говорит ему, что Мартин, кажется, видел Панчо, и у мальчугана загораются глаза; он требует, чтобы они продолжили поиски собаки. Они обходят множество кварталов — ни дать ни взять идеальная семья. Потом прощаются у дома Пас. И Мартин, и Пас понимают, что увидятся снова; наверное, это понимает и мальчик.
После исчезновения Миссисипи проходит больше месяца, и у Мартина не остается никаких надежд. Он даже пишет Бруно сбивчивое, покаянное электронное письмо, но отправить его не решается. Однако как-то утром, на рассвете, кот возвращается; он весь изранен и на спине у него гигантский нарыв. Ветеринар настроен пессимистично, но все же делает экстренную операцию и назначает Миссисипи антибиотики, которые
Мартин берется за исцеление Миссисипи. Теперь он по-настоящему любит эту кошку, искренне за нее переживает. Несколько дней он даже не вспоминает о Пас. Как-то утром она наконец звонит сама и радуется, услышав хорошую новость. Через полчаса они уже сидят около Миссисипи, гладят его, жалеют наперебой.
— Ты говорил, что живешь один, а дом выглядит как семейное гнездышко. — Она бросает ему это, глядя на фотографию Консуэло. Мартин нервничает и медлит с ответом. Потом бормочет себе под нос, потупившись, как будто ему больно вспоминать:
— Мы уже несколько месяцев как разъехались. Может, и год. Жена с дочерью перебрались в отдельную квартиру, а я остался здесь с кошкой.
— Жена у тебя красавица, — говорит Пас, глядя на снимок.
— Она мне больше не жена, — отвечает Мартин.
— Все равно красавица, — повторяет Пас. — И ты никогда не говорил мне про дочь.
— Мы же только познакомились, так что при чем тут «всегда» или «никогда», — замечает Мартин. — И вообще, не хочу я о ней говорить, — добавляет он. — Грустно. Я еще не свыкся с тем, что случилось. Хуже всего то, что Консуэло не дает мне видеться с дочкой. Требует больше денег, — поясняет он. Она смотрит на него с тревогой, приоткрыв рот. Вместо того чтобы ощутить прилив адреналина, воодушевляющего лжецов, Мартин отвлекается, засмотревшись на ее мелкие зубы, разделенные узенькими щелочками, орлиный нос, худые, но очень стройные ноги, которые кажутся ему идеальными.
— Рано ты обзавелся дочерью, — говорит Пас.
— Да не очень, — возражает он. — Хотя, может, и так. Может, я был слишком молод. — Теперь он уже совершенно заврался.
— Я залетела в шестнадцать и чуть не сделала аборт, — говорит Пас. По-видимому, она хочет отплатить Мартину откровенностью за откровенность.
— А почему не сделала? — спрашивает Мартин. Это глупый, оскорбительный вопрос, но она и не думает обижаться.
— Потому что аборты в Чили запрещены, — очень серьезно говорит она, но потом смеется, и глаза у нее блестят. — В тот год забеременели две мои лучшие подруги. Я собиралась сделать аборт там же, где они, но в последний момент передумала и решила оставить ребенка.
Они занимаются сексом на кресле, и сначала все идет хорошо, но он кончает слишком рано, извиняется.
— Не расстраивайся, — отвечает она. — Ты лучше, чем большинство ребят моего возраста. — Мартин думает об этом слове, «ребята», которое он сам никогда бы не употребил, но в ее речи оно кажется таким подходящим, таким естественным. На лице и руках у нее почти нет веснушек, но остальное тело усыпано ими. Спину будто забрызгали красными чернилами. Ему это нравится.
Они начинают встречаться ежедневно и все еще продолжают искать Панчо. Теперь шансы найти его совсем малы, но Пас не теряет надежды. После поисков они возвращаются в дом и ухаживают за Миссисипи. Его раны заживают медленно, но верно, а на той части спины, которую врач выбрил перед операцией, уже пробивается новая, более светлая и тонкая шерстка. Их роман тоже движется вперед, причем ускоренным темпом. Иногда он радуется этому, ему это нужно. Но в то же время он хочет, чтобы все это кончилось; хочет, чтобы его вынудили сказать правду и все полетело бы к чертям. Однажды Пас замечает, что Мартин снял со стены фотографию Консуэло, и просит вернуть ее на место. Он спрашивает, зачем.
— Чтобы нам с тобой не запутаться, — говорит она. Мартин не очень хорошо понимает, что она имеет в виду, но снова вешает фотографию на стену. — Если тебя смущает, что ты трахаешься в доме, где спал со своей женой и трахал ее, я пойму, — говорит ему Пас.
Он энергично мотает головой и отвечает ей, что теперь уже довольно давно — он употребляет именно это выражение, «теперь уже довольно давно», — не вспоминал о своей жене.
— Нет, правда, — настаивает она. — Если тебе неловко трахать меня здесь, ты должен мне сказать.
— Да мы с ней уже бог знает сколько не спали вместе, — говорит Мартин, и они погружаются в молчание. Затем она нарушает его вопросом, имел ли Мартин когда-нибудь свою жену на столе в гостиной. Он цинично улыбается и отвечает, что нет. Они продолжают эту головокружительную, захватывающую игру. Она спрашивает, смазывала ли жена ему член сгущенкой, прежде чем пососать, или, может, она любила, чтобы он засовывал ей в зад сразу три пальца, и было ли когда-нибудь такое, чтобы она просила его кончить ей на лицо, на грудь, на задницу, в волосы.
Однажды утром Пас является к нему с розовым кустом и бугенвиллеей. Он достает лопату, и они вместе разбивают на пустом месте у входа крошечный садик. Он копает так неуклюже, что Пас отбирает у него лопату и справляется с делом за пять минут.
— Извини, — говорит Мартин. — Я понимаю, что всю тяжелую работу должен делать мужик.
— Да ладно, — отвечает она и весело добавляет: — Я родилась при демократии.
Позже, ни с того ни с сего — может, пытаясь предварить чем-то свою исповедь, — Мартин заводит долгий монолог о своем прошлом. Он чередует обрывки правды с неизбежными выдумками, пытаясь нащупать способ быть честным или, по крайней мере, менее нечестным. Он говорит о боли, о том, как трудно устанавливать с людьми простые и длительные отношения. «Одиночество — это наркотик, и я на него подсел», — говорит он. Пас слушает внимательно, сочувственно и несколько раз согласно кивает головой, но после паузы, во время которой она поправляет прическу, забирается в кресло и скидывает кроссовки, опять повторяет с озорной ноткой в голосе: «Я родилась при демократии». И за обедом, глядя, как он разделывает курицу ножом и вилкой, она снова говорит, что предпочитает есть руками, потому что «родилась при демократии». Это присказка годится на все случаи жизни, особенно в постели: когда он не хочет пользоваться презервативом, когда просит ее не визжать так громко или поосторожней расхаживать по гостиной голышом и когда она так азартно и самозабвенно прыгает на Мартине, что он не может скрыть, как ему больно, — на все это она реагирует заявлением, что родилась при демократии, или просто пожимает плечами и восклицает: «Демократия!»
Время течет лениво и безмятежно. Бывают часы, а то и целые дни, когда Мартин умудряется ни разу не вспомнить, кто он такой на самом деле. Он забывает, что притворяется, что лжет, что виновен. Дважды едва не проговаривается. Но правда длинна. Чтобы открыть ее, нужно много слов. А до конца срока всего две недели. Нет! Одна.
Сейчас он ведет машину, нервничая: сегодня пятница, а завтра ему предстоит сопровождать Пас на чью-то свадьбу. Она попросила его взять машину, так что у него только один день, чтобы попрактиковаться: он должен выглядеть опытным водителем или хотя бы не нарушать правил дорожного движения. Сначала все идет хорошо. Стоит затормозить на красный свет, как мотор глохнет — это и раньше случалось частенько, — но Мартин еще не израсходовал всех запасов мужества, и вскоре его езда обретает относительную плавность. Вдохновленный своими успехами, он опрометчиво решает добраться до торгового центра, чтобы купить две чашки и три тарелки взамен разбитых им за эти месяцы, однако он не способен ни вовремя перестроиться на другую полосу, ни обогнать впереди идущую машину, поэтому застревает на своей полосе на целых десять минут и пропускает все съезды. Теперь он движется по шоссе на юг, и ему остается только одно: отважиться на чрезвычайно опасный разворот.
Он заезжает на разделительную полосу и останавливается, чтобы немного успокоиться. Выключает радио и ждет удобного момента, но когда в потоке машин возникает окно, мотор опять глохнет, и Мартин в отчаянии смотрит на приближающийся грузовик. Тот, вильнув, огибает его и возмущенно сигналит.
Мартин сдается и снова едет на юг. Стоит ему только подумать о том, что надо попробовать развернуться или съехать с шоссе, как его охватывает леденящий ужас, и он может лишь двигаться дальше по прямой. Он подъезжает к будке для сбора дорожной пошлины, и сборщик улыбается ему, но он не в силах улыбнуться в ответ. Как заведенная игрушка, он продолжает медленно ехать до самого Ранкагуа.