Семейное дело
Шрифт:
— Я отработаю, — отчаянно твердил Алексей, сжавшись за антикварным столиком красного дерева. Диспозиция в точности напоминала ту, что год назад, с тем отличием, что, помимо их с Эдуардом, в адамихинском кабинете присутствовал некто третий. Этот третий присутствовал на заднем плане, точно вышколенный слуга, он совершенно явно не принадлежал к тому же кругу, что Адамихин и Дубинин, но тем сильней Алексея беспокоило его молчаливое наличие. Не мебель ведь — человек! — Я отработаю, Эдуард! Кто угодно скажет: я умею зарабатывать деньги. Найди мне самую простую работу…
Самую простую работу — больше ни на что он не мог рассчитывать. Его недолгое богатство растворилось в небытии — в тщетных усилиях по расширению фирмы, в попытках выплыть, в надушенной тьме Марининых платьев… Марина его бросила, конечно, объяснив с редкой прямотой: «Ты же понимаешь, я не могу жить с нищим». Он чуть не прикончил ее на месте, и не столько из-за того, что она оскорбила его любовь — да любил ли он когда-нибудь Марину? — сколько из-за этого случайно вырвавшегося слова «нищий». Нищий? Какой же он нищий? Нищий — тунеядец, бездельник, который умеет только просить, а у него, Алексея, есть руки и ноги, есть рабочая смекалистость, которая позволит восстановить все, что было утрачено. Он восстановит, только дайте срок! Почему Адамихин не говорит, что даст ему срок? Почему он не говорит ни одного ободряющего слова? И почему, чтоб ему пусто было, молчит этот, второй?
Второй был резко примечателен — если даже брать одну внешность. Он был очень высок — метр девяносто два или девяносто пять, наверное, — и до такой степени нескладно-костист, что напомнил Алексею Дубинину скелет динозавра из какого-то пыльного музея. Темно-коричневый костюм, из-под которого выглядывала сиреневая рубашка в горошек, мешковато облекал эти кости. На длинной немытой шее с заостренным кадыком крепилась приплюснутая голова; круглые, немигающие, широко расставленные глаза и узкогубый, окруженный морщинами, точно потрескавшийся, рот подкрепляли сходство с вымершим ящером. Время от времени «ящер», пристально уставясь на Алексея, сглатывал, и тогда между подбородком и скользящим вверх-вниз кадыком надувался пузырь излишней кожи. В нескладных, с обломанными желтыми ногтями, пальцах он крепко сжимал небольшой черный пакет из плотного целлофана, откуда потягивало подозрительным запахом: то ли техническим, то ли лекарственным. С чем связывался в памяти этот запах, Дубинин все время беседы с Адамихиным пытался уловить, но память оставалась безгласна. С уверенностью он мог сказать одно: запах ему не нравился.
— Значит, отработаешь? — наконец соизволил растворить уста Адамихин. Шкиперская бородка уже не напоминала меховой воротник; она торчала вперед, придавая всей крепко сколоченной адамихинской фигуре морскую целеустремленность. — Смотри, ловлю тебя на слове. Жизнь я тебе сохраню, но работать придется долго и упорно. А пошлю-ка я тебя, Алеша, в Москву на заработки. Как ты на это смотришь, а?
Не веря своему счастью, Алексей кивнул. Никак иначе он не успел подтвердить свою готовность. Сбоку к нему стремительным движением бросился «ящер». Подтверждая прежнюю выучку, Алексей успел заехать ему кулаком в солнечное сплетение, но только ушиб костяшки о панцирное сплетение мускулов, в то время как черный пакет придвинулся вплотную, удушающе заклеил рот и нос, оглушая запахом, кроме которого, ничего не осталось. И вот уже это был не пакет, а черная дыра, куда Алексея втянуло целиком, и он полетел по длинному, с редкими белыми огнями, тоннелю, сознавая, что это означает исчезновение.
Это еще не было полным исчезновением. Через некоторое время, о продолжительности которого Алексей Дубинин ничего сказать не мог, он очнулся в незнакомой комнате. Перед глазами — белый потолок, под головой — плоская подушка, он укрыт одеялом… Похоже, больница. И похоже, с ним случилось что-то серьезное. Болит правая нога. Болит вся, ниже паха. Горит, словно обожженная. Алексей попытался сесть, чтобы посмотреть, что с его ногой, но не смог. Попытался потрогать бедро — у него не получилось дотянуться. Скосив глаза книзу, он обнаружил, что его запястья притянуты к железной раме больничной койки марлевыми завязочками. Еще недавно (когда это — недавно?) Дубинин порвал бы эти жалкие бинтики одним движением, но сейчас он был слишком слаб. Голова кружилась, тошнило, и очень хотелось пить.
Блестя встревоженными глазами над марлевой повязкой, к нему склонилась медсестра. Стремительно, точно снайперша, воткнула в плечо шприц (укола он практически не почувствовал), так же стремительно извлекла иглу и повернулась, чтобы уйти.
— Стой! — Алексею показалось, что он крикнул, но из горла не вырвалось ничего, кроме спекшегося шепота. — Сестра, что со мной? Нога очень болит…
— Болит, — ласково подтвердила вернувшаяся медсестра. — И долго еще болеть будет, пока нервные стволы не восстановятся. Это называется «фантомные боли».
— Какие? — Алексей все прекрасно расслышал, но слово «фантомные» показалось ему настолько зловещим, что он хотел, чтобы сестра его опровергла, уверила, что на самом деле она сказала что-то совсем другое.
— Фантомные, — бесчувственно повторила медсестра, и в замутненную, точно пьяную, голову Алексея пришла дикая мысль, будто она прячет свое лицо под марлевой повязкой потому, что в нем есть что-то безобразное… безобразное до того, что можно испугать больных. — Значит, призрачные, то есть ненастоящие. Нет, то есть болит у вас по-настоящему, но органа, который как будто болит, уже нет. Вы почаще себе напоминайте, что ноги у вас больше нет, и все пройдет…
Собрав все силы, которые только оставались в его большом теле, Алексей рванулся. Ему удалось оторвать спину от кровати всего лишь на миг, прежде чем головокружение и марлевые наручники потянули его обратно, однако и этого мига хватило по уши. Медсестра хлопотала над ним, а он лежал, едва не потерявший сознание, отделенный от нее непроницаемой бронированной скорлупой отчаяния. Перед зажмуренными глазами застыли, точно выхваченный из середины кинопленки кадр, очертания его тела под одеялом, неровно урезанные справа, как будто неумелый плотник взялся строгать бревно и не закончил. Отчетливо проступала слева ступня с вытянутым носком, напряженное колено; справа этому не было соответствия. Пустота. Провал, в который рухнуло сердце…
Он плакал несколько ночей подряд. Два раза пытался покончить с собой; во второй раз грохнул о стену фарфоровую чашку и осколком расковырял руки, после чего его стали кормить из пластмассовой посуды. Позже мысль о самоубийстве сменилась мыслью о мести, но для осуществления этого замысла возможностей представилось еще меньше. Его никуда не выпускали из палаты, он не общался ни с кем из больных. Он даже не узнал, была ли это какая-нибудь специализированная клиника или обычная больница, персонал которой вступил в преступный сговор с людьми Адамихина. Сколько же он им заплатил? И какие же деньги он надеется получить, пользуясь несчастьем Дубинина, если не боится, что весь план влетит ему в копеечку?
Самого Адамихина он увидел перед выпиской. За это время немало воды утекло: пришел он к Адамихину с вестью о том, что не может выплатить долг, во вьюжный февральский вечер, а сейчас в окна отдельной палаты вовсю бились зеленые листья. В душевном состоянии Алексея тоже произошли немалые перемены. Он успел мысленно послать Адамихину столько проклятий, что теперь, когда злодей явился перед ним во плоти, слов не осталось, и Дубинин тупо молчал, пока тот наставительно говорил:
— Не так страшно, Алеша. Работа несложная: знай сиди себе день-деньской в коляске и пользуйся людским состраданием. Подают в Москве хорошо, так что одной отрезанной ногой ты там заработаешь больше, чем у нас — двумя здоровыми руками. Сначала с долгом расплатишься, потом и на протез себе заработаешь. Протезы сейчас наловчились делать — от природной ноги не отличишь. Ты у нас еще с протезом поживешь… Слышишь, Алексей? Жить-то хочешь?