Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
— Она… Она как раз идет сейчас домой… Она сейчас в дороге…
— Ладно. Позвоню завтра. Ах ты черт возьми! Такая хорошая голова, и вдруг… Как вы это объясняете? Эх, надо было уложить ее пораньше. Она ведь обещала мне, что выспится перед экзаменом. Ну ладно. Извините, что поздно звоню, — беспокоился…
Едва Поливанов положил трубку, раздался новый звонок.
— Митя, — послышался тот голос, который все эти месяцы был один в силах обрадовать его. Но странно, сейчас этот голос не принес ему утоления.
— Марина, мне сейчас трудно говорить, я жду звонка.
Он
И вдруг послышался скрип пружин, и Анисья Матвеевна проворчала: "Ох-хо-хо… Грехи наши…"
Желая провалиться сквозь землю, сквозь все три этажа, он вернулся в свою комнату. Что, собственно, случилось? Саша получила двойку по химии. Нет, не это. Он вспомнил ее злое лицо, беспощадные слова, обращенные не только к нему — к детям. Этого никогда не бывало. Это была не она. С ней что-то случилось. Она молчала, и он ничего не замечал, не хотел замечать. Он не сумел ей помочь, даже сегодня, именно сегодня. Он не пришел ночевать. Не позвонил. Он забыл про экзамен. Забыл обо всем. Но ведь именно сегодня он всю ночь провел в редакции с этим проклятым очерком, который то снимали, то ставили, то снимали. А в последнюю минуту потребовали, чтоб он сократил очерк на шестьдесят строк! Легче написать новый очерк, чем сократить шестьдесят строк. И он сидел, и ломал голову, и ругался. Неужто так трудно понять? Он не по улицам шатался, он дело делал.
Но ведь он очень хотел помочь, он примчался туда, на Пироговку, сказал ей, что все это — пустяки, что она пересдаст. Хотел помочь, она не разрешила. Право помочь дается только тому, кто любит. А разве он не любит?
Женщины этого не понимают. Они смотрят на все это иначе. Им легче. Всем, всем сегодня было легче, чем ему. И Саше, и Марине, которая весь день напролет ждала его звонка. "Я позвоню около трех", — сказал он, уходя из редакции. А сколько сейчас? Где же Саша, куда она девалась? Они не понимают, обе не понимают и не желают понять. Почему Саша молчит? Почему она не хочет понять, что то — все другое, совсем другое. А что же там? Что же?
Даже нянька и та не желала его понять. И осуждала каждым взглядом.
Недавно он зашел к Марине и застал у нее шефа, бывшего редактора их газеты. Тот сидел как у себя дома. В желтом кувшине стояли свежие, видно только что принесенные цветы. Марина была приветлива и любезна. Она смеялась его дурацким остротам и даже сказала по какому-то поводу:
— Отлично! Отличная мысль, подарите ее мне! Какая могла быть отличная мысль у человека, который
Не способен связать двух слов, не способен вылезти из "м-м-м…" и "э-э-э…"?!
Когда шеф ушел, Поливанов свирепо спросил:
— Он что тут — завсегдатай?
— Это не существенно, — уклончиво ответила она. — Я не хочу, чтоб он здесь бывал.
— Ого, мой друг! — сказала она насмешливо. И прибавила:
— Ну что ж… Если хотите…
— Что? — спросил он, похолодев. — Все очень просто…
— Нет! — сказал он неожиданно для себя. Что она хотела сказать? На что он ответил "нет"? Ничего не было названо, но они поняли друг друга, и оба испугались. Впервые они попытались заговорить о том, что не могло не тревожить их, но он, не дослушав, сказал "нет". Он не знал, что в ту минуту ей захотелось выгнать его, сжать кулаки, заплакать. Но она сдержала себя.
Улыбнувшись, будто не было сказано то, что было только что сказано, она включила радио и, взяв книгу, села с ногами на диван:
— Я устала нынче. И хочу побыть одна.
Она больше не возвращалась к тому разговору. С тех пор она больше не говорила, что "все очень просто…".
Звонок! Наконец-то! Саша вошла тихо, прикрыла за собой дверь, провела рукой по влажным волосам — на улице накрапывало. Господи, какое счастье. Она пришла! Она здесь!
— Где ты была? — спросил он сердито. — Дети плакали, я волновался.
— Неужто? — спросила она.
— Я целый вечер как дурак жду тебя. Маюсь, волнуюсь.
Она ничего не ответила. Сев на стул, чтобы скинуть туфли, она молча и медленно подняла глаза. Чем он мог ответить на этот взгляд? Ничем. Одним лишь словом. Но этого слова он не сказал.
— Ну как? — спросила Прохорова, улыбаясь. — говорят, у вас неприятности?
Она только что вернулась из отпуска, и это были первые слова, с которыми она обратилась к Саше. Саша молчала. Но Прохорова, видно, и не ждала ответа.
— Да, ходил такой слух, что вы в доктора решились податься. Ну что ж, большим кораблям большое и плаванье. Так как у вас там с экзаменами? Ах, срезались! Да, да, я слыхала, слыхала. Ну, может, еще ничего. Еще годок, другой в запасе есть. Как же это доктор Королев недосмотрел, не помог. Небось у него там знакомые есть, свояки. Он и характеристику вам выписывал, ему бы и помочь. Ах, мужчины, мужчины… Никогда дела до конца не доведут… Слыхала, у вас все троечки и одна только двойка. Ну конечно, где ж вам готовиться… Дети, хозяйство.
Дверь отворилась, и вошел Королев. С таким видом, словно в комнате не было никого, кроме него и Саши, он сказал:
— Дайте глюкозу Коле Гулину, Сашенька. А про Олю Шатырян вы не забыли? Да, кстати, что вы делаете сегодня вечером? Ко мне Федя приехал. Загляните познакомиться. Я давно хотел его вам показать. Жду с мужем, если свободны. А если с детьми — так уж Федору такой праздник будет! Приходите! И надо же мне наконец познакомиться с Дмитрием Александровичем, как-никак тезки!
Королев рассмеялся: он, видимо, и в самом деле забыл о Прохоровой.
— Видите ли, — ответила Саша, — муж по вечерам в редакции. А девчонки мои лентяйки. Днем бегают во дворе, по подругам, а вечером готовят уроки. Но я-то приду непременно. Спасибо. Я очень хочу посмотреть Федю.
Говоря все это, Саша тщательно мыла руки. И вдруг, положив щетку на полочку и подняв глаза, она увидела в зеркале над умывальником лицо Прохоровой. Бледное от внимания, оно превратилось в блин. Губы были растянуты в ниточку, будто она прислушивалась к их разговору губами. И Сашу что-то ударило в сердце от выражения этого чужого, ненавистного лица.