Семейство Какстон
Шрифт:
– Вы видите, я могу говорить только о немногих предметах этой великолепной аптеки: её средства неистощимы, но нужна самая строгая осторожность. Я помню, что вылечил безутешного вдовца, упорно отказывавшегося от всякого другого пособия, строгим курсом геологии. Я окунул его глубоко в гнейс и сланец; среди первых пластов, я дал слезам обратиться в прохлаждающие, кристализованные массы, а покуда я доводил его до третичного периода, между переходных известняков Мейстрихта и конхилиеносных марлей Гозауских, он уже был совсем готов для другой жены. Кидти, мой друг, смеяться нечего! Не менее замечательно мое лечение молодого студента в Кембридже, назначавшего себя для духовного звания, и внезапно одержанного холодным припадком вольнодумства и сомнения, вследствие перехода от его занятий к Спинозе. Ни один из богословов, за которых сначала пронимался я, не сделал ему ни малейшей пользы; тогда я обратился к другому средству и тихо навел его на главы о вере в книге Авраама Токкера (тебе-бы надо прочесть его, Систи); потом дал большие приемы Фихте, после этого я посадил его на Шотландских метафизиков, окуная в некоторых Германских трансценденталистов; и, убедив его, что вера не есть анти-филосовское состояние духа и что он может верить не боясь за разум,
И отец взял книгу и подал ее капитану.
Дядя взглянул: то была Жизнь Роберта Галль.
– Брат, он был диссентер (т. е. отступник от Английской церкви), а я Англиканец, душой и телом.
– Роберт Галль был храбрый человек, настоящий воин Великого Вождя, – сказал красноречиво отец.
Капитан механически приложил указательный палец к своему лбу, по военному обычаю, и почтительно отдал честь книге.
– У меня есть другой экземпляр для тебя, Пизистрат: Роланду дал я свой. Тот, который я сегодня купил для тебя, ты береги.
– Благодарю вас, сэр, – сказал я рассеянно, не понимая в чем заключалась для меня большая польза Жизни Роберта Галль, или почему одно и то же лекарство должно было помочь избитому бурей дяде и племяннику, еще не достигшему двадцатилетнего возраста.
– Я не сказал ни слова – заключил отец, слегка наклоняя голову, – о книге книг, ибо она дерево жизни (lignum vitae), универсальное лекарство от всего. Те только её помощники, её сподвижники, потому что ты вероятно и помнишь это, Кидти (я сказал это прежде), нельзя требовать совершенной правильности в экономии нашего тела, если не действовать на центр узловой системы, откуда нервы тихо распространяют свое влияние на все тело.
Глава VI.
На следующее утро, после завтрака, я взял шляпу и собрался идти, но отец мой, посмотрев на меня и заключив, что я не спал, ласково спросил:
– Пизистрат, ты еще не пробовал моего лекарства?
– Какого, сэр?
– Роберта Галль.
– Нет еще, – отвечал я улыбаясь.
– Так попробуй, друг мой, прежде нежели выйдешь: поверь, ты более насладишься прогулкой.
Признаюсь, я повиновался неохотно. Я воротился в мою комнату и сел как бы за урок. Есть ли между вас, моя юные читатели, такие, которые не читали жизни Роберта Галль? Если есть, – именем великого Капитана Коттль [16] заклинаю вас, «если найдете эту книгу, заметьте ее». К какому бы исповеданию ни принадлежали вы, будьте вы эпископалианец, пресвитерианец, анабаптист, пиедабаптист, индепендент, квакер, унитарий, философ, скептик, вольнодумец; пошлите за Робертом Галль! Да, если существует еще на земли один из последователей тех важных ересей, которые в дни оны наделали столько шума; люди, которые верят с Базилидом, что столько же сфер небесных, сколько дней в году; или разделают веру Керонфиицев, Эбионитов и Назаритов (последние открыли, что жену Ноеву звали Урией и что она сожгла ковчег); или, подобно Валентианцам, что было 30 Aeones, веков или миров, рожденных от Глубины (Bathos), мужского начала, и Безмолвия, женского; или следуют Марцитам, Коларбазиам и Гераклеонитам, которые придерживались толков об эонах; или Офитам, поклонявшимся змею; или, – Архонтикам, Аскофинтам, Цордрнийцам, Марционитам, последователям Апеллеса, Севера, (последний был чаепиец и утверждал, что вино изобретение сатаны!) или Татиана, верившим, что все потомки Адама безвозвратно обречены проклятию, за исключением их самих (эти есть еще и теперь); или Катафригийцами, называемым и Таскодрантами, потому что они совали указательные пальцы в ноздри, в изъявление своей набожности; или Пепуцианамь Квинтилианам, или Артотиритам или… но довольно. Если я стану перебирать все заблуждения людей в деле веры, я никогда не доберусь ни до конца моей главы, ни до Роберта Галль; и так, кто б ни был ты, мой читатель, к какому бы ни принадлежал, вероисповеданию, пошли за жизнью Роберта Галль! это жизнь человека, на которую смотреть – приносит пользу человечеству.
16
Действ. лицо Диккенсова романа: «Домби и Сын»
Я кончил чтение биографии, довольно короткой, и размышлял над нею, когда услышал на лестнице стук деревянной ноги капитана. Я отворил дверь; он вошел, держа в руке книгу; я встретил его с той же книгой.
– Ну что, сэр? – спросил Роланд, садясь: – сделало вам пользу лекарство?
– Да, дядюшка, и большую.
– И мне то же. Клянусь Юпитером, Систи, молодец был этот Галль! Удивительно, если лекарство одними и теми же путями прошло в обоих! Скажите мне сначала, как оно подействовало на вас?
– Во первых, любезный дядюшка, я думаю, что книга, подобная этой, должна приносить пользу всякому человеку, живущему в свете обыкновенным образом, потому что вводит нас в область, о которой – подозреваю я, мы вообще заботимся мало. Здесь человек, непосредственно связывающий себя с небесною целью, и обработывавший значительные способности на один этот конец, – силящийся возвести дух свой до возможного, дабы он делал наибольшее добро на земли и удостоился высшего Счастья на небе, – словом, живущий как бы на небе и до того преисполненный сознанием бессмертия, до того сильный связью между божеством и человеком, что он, без малейшего притворства в стоицизме и не будучи бесчувственным к страданию, (по нервическому темпераменту даже воспринимая его до крайности), однакожь наслаждается счастием совершенно независимым от всего. Нельзя не содрогаться от удивления, в одно и тоже время возвышающего и гнетущего вас, при чтении его торжественного «посвящения себя Бory.» Это приношение духа и плоти, времени, здоровья, славы, дарований – божественному и невидимому началу добра, проводит нас к сознанию себялюбивости наших взглядов и надежд, пробуждает от того эгоизма, который требует всего, а не уступает ничего. Но эта книга наиболее задела по струне моего сердца тою чертою, которую отец приписывал всякой биографии. Это – жизнь замечательной полноты, жизнь обширного труда, великой мысли, великой деятельности; и, при этом – прибавил я, краснея – как мало места занимают в ней те чувства, которые владели мною до того, что все прочее делали в моих глазах пустым и бесплодным! И не то чтобы человек этот был холодный аскет; – легко видеть в нем замечательную нежность и теплые чувства, но с тем вместе строгую волю и страсть всех сильных натур. Да! Теперь я лучше понимаю, чем должна быть жизнь для настоящего человека.
– Все это дело – отвечал капитан – но меня это не поразило. Я видел в этой книге мужество. Тут бедное создание, катающееся по полу в мучениях, от колыбели до могилы, мучимое таинственным, неизцелимым недугом, недугом, подобным «внутреннему аппарату мучения,» – создание, при помощи своего героизма, более нежели переносящее мучение, – отнимающее у него силу действовать на него; и хотя (как сказано в книге) удел его днем и ночью было страдание, но высокая радость была законом всей его жизни. Роберт Галль дает мне урок, мне, старому солдату, считавшему себя выше всех уроков, в деле мужества, по крайней мере. И когда я дошел до того места, где он говорит в последнем пароксизме перед смертью: «Я не жаловался, – разве я жаловался? И я не хочу жаловаться!» я вскочил и воскликнул: Роланд де-Какстон, ты был трус! и если б не было у тебя твоих заслуг, тебя бы следовало разжаловать и давно выгнать из полка под барабанный бой!
– Стало быть мой отец не много ошибся: он хорошо поставил пушки, и открыл меткий огонь.
– Он поставил их вероятно между 6° и 9° над гребнем парапета, – отвечал дядя; – это, сколько знаю я, лучшее возвышение и для пушек и для ядр, когда нужно подорвать укрепление.
– Так что-жь, капитан? беремте ранцы, и в поход!
– С правого фланга – прямо! – воскликнул дядя, вытягиваясь на подобие колонны.
– И не оглядываться, если сумеем.
– Прямо на фронт неприятеля. На-руку!
– Англия ожидает, что всякий человек исполнят свой долг.
– Кипарис или лавр! – воскликнул дядя, махая книгой над головою.
Глава VII.
Я вышел с намерением известить Франсиса Вивиена, ибо, оставив мистера Тривенион, я беспокоился о будущей судьбе моего нового приятеля. Но Вивиена не было дома, и от его квартиры я отправился бродить по предместьям по ту сторону реки, и стал размышлять о том, что следовало теперь предпринять мне. Оставляя настоящее занятие, я отказывался от будущего, более блестящего, более успешного, нежели мог я надеяться от всякого другого вступления в жизнь. Но я сознавал необходимость более серьезного занятия, более последовательного и дельного труда, дабы укрепиться в том здравом состоянии духа, до которого дошел. Мысли мои опять полетели к университету, и мир его затворничества, на время моего ослепления блеском Лондонской жизни и до тех пор покуда горе не притупило острия моих живых желаний и надежд, казавшийся мне печальным и однообразным, принял вид привлекательный. Он представлял то, в чем наиболее нуждался я: новую сцену, новую арену, известное возвращение к юности, успокоение страстей, преждевременно родившихся, деятельность для умственных способностей в новых направлениях. Времени не потерял я в Лондоне: я приобрел – если не чисто-классические познания, – привычку к занятиям я изощрял вообще мои понятия и обогатил мои средства. Вследствие всего этого, воротившись домой, я решился говорить с отцом. Но оказалось, что он уже предупредил меня; когда я вошел, матушка повела меня на верх в свою комнату, и с улыбкой, настроенной под лад моей, объявила, что она и её Остин рассудили, что лучше всего для меня оставить Лондон как можно скорее, что отец теперь на несколько месяцев может обойтись без библиотеки музея, что срок, на который нанята наша квартира, кончится через несколько дней, что лето уже давно наступило, город несносен, деревня прекрасна, – словом, что мы поедем домой. Там я мог готовиться к Кембриджу, впродолжение вакаций. Матушка прибавила (нерешительно и с предварительным остережением чтоб я берег мое здоровье) что отец мой, которого состояние с трудом удовлетворит необходимым моим потребностям, надеется, что я скоро облегчу его издержки, заслужив университетскую стипендию. Я понял сколько предусмотрительной нежности было во всем этом, даже в этой мысли о стипендии, имевшей целью возбудить мою деятельность и внушить мне новое честолюбие. Я столько же был рад, сколько благодарен.
– А бедный Роланд? – сказал я – и маленькая Бланшь: с нами они поедут?
– Боюсь, что нет, – отвечала матушка, – потому что Роланд спешит воротиться к своей старой башне, и, через день или два, он будет в состоянии ехать.
– Не думаете ли вы, милая матушка, что так или иначе этот потерянный сын виною болезни Роландовой, что болезнь была скорее душевная, нежели физическая?
– Я не сомневаюсь в этом, Систи; какое сухое, дурное сердце должно быть у молодого человека!
– Дядюшка, кажется, потерял всякую надежду найти его в Лондоне; иначе, как ни был он болен, я уверен, что мы бы не могли удержать его дома. Так он возвращается к старой башне. Бедняга, ему там должно быть порядочно-скучно! Надо нам постараться известить его. Говорит когда-нибудь Бланшь о брате?