Семейство Какстон
Шрифт:
– Понимаю и сердечно благодарю вас, Скилль.
– Сверх того, – сказал хирург с большим чувством, – отец ваш действительно сделал над собой благородное усилие. Он более страдает, нежели вы думаете; не за себя (будь он один на свете, он на век был-бы счастлив, если б мог спасти 60 фун. годового дохода и свои книги), а за вашу мать и за вас; новый припадок раздражения, все нервическое беспокойство поездки в Лондон по такому делу, могло-бы кончиться параличем или эпилепсией. Теперь мы задержали его здесь; и худшие известия, которые мы будем вынуждены дать ему, все-таки будут лучше того, что бы он сам наделал. Но вы не едите?
– Не ем; да куда тут? Бедный отец!
– Действие горя на питательные соки через систему нервов очень замечательно, – сказал Скилль глубокомысленно, гложа кость; – оно увеличивает жажду и в то же время убивает голод. Нет, портвейна не троньте: горячит! херес с водой.
Глава IV.
Дверь дома затворилась
– Пизистрат, – сказал он важно, оглянув комнату, – твоя мать… предполагая худшее… первая забота твоя по этому обеспечить ее чем-нибудь. Мы с тобой мужчины: мы не можем нуждаться, пока есть у нас здоровье духа и тела; но женщина… и если что-нибудь случится со мной…
Губы отца дрожали в то время, как он произносил эти отрывистые слова.
– Добрый, добрый батюшка! – сказал я, с трудом сдерживая слезы, – всякое несчастье, сами вы говорите, всегда кажется хуже издали. Невозможно, чтобы все ваше состояние было тут запутано. Газета выходила не многие недели, и напечатана только первая часть вашего сочинения. Кроме того, некоторые другие акционеры вероятно заплотят свои доли. Поверьте мне, я чувствую, что наша поездка будет иметь успех. А бедную матушку, уверяю вас, оскорбляет не потеря состояния – об этом она очень мало заботится, – а потеря вашего доверия.
– Моего доверия?
– Да! поверьте ей все ваши предчувствия, все ваши надежды. Не дайте вашему нежному сожалению исключить ее ни из одного угла вашего сердца.
– Да, да, Остин, мой муж, моя радость, моя гордость, моя душа, мое все! – вскрикнул тихий и дрожащий голос.
Матушка прокралась в комнату, незамеченная нами.
Отец посмотрел на нас обоих, и слезы, стоявшие в глазах, полились. Открыв свои объятия, в которые его Кидти кинулась с восторгом, он поднял влажные глаза к небу, и по движению его губ я видел, что он благодарил Бога.
Я вышел из комнаты. Я чувствовал, что двум сердцам нужно быть одним, биться и слиться без свидетелей. И с этого часа я убежден, что Огюстин Какстон приобрел философию более твердую, нежели философия стоиков. Силы, которая уничтожает горе, уже не было нужно, потому что горе уж не чувствовалось.
Глава V.
Мистер Скилль и я совершили путешествие без приключений, и, так как мы были не одни на империале, почти без разговора. Мы остановились в небольшой гостинице, в Сити, и на утро я отправился к Тривениону, ибо мы рассудили, что он лучше всех даст нам советы. Но на Сен-Джемс-сквере я имел неудовольствие услышать, что все семейство уехало в Париж, три дня тому назад, и что ждут его возвращения не прежде, как к открытию парламента.
Это было очень неприятное обстоятельство, потому что я много рассчитывал на светлую голову Тривениона и, этот необычайный дар к практическим занятиям, которым в полном смысле обладал мой бывший патрон. Следовало, поэтому, найти его адвоката, ибо Тривенион был один из тех людей, которых поверенные должны быть способны и деятельны, но оказалось, что он оставлял так мало дела для адвокатов, что, покуда я знал его, он не имел случая сноситься ни с одним; поэтому я и не знал настоящего имени его адвоката, а привратник, которому был поручен дом, тоже не мог сказать мне ничего. К счастью я вспомнил про сэра Седлея Бьюдезерт, который без сомнения должен был вывести меня из затруднения, и во всяком случае мог рекомендовать мне адвоката. Я отправился к нему.
Я нашел сэра Седлея за завтраком с молодым джентльменом, которому казалось около двадцати лет. Добрый баронет был в восторге, увидав меня; но мне показалось, что, представляя меня своему двоюродному брату, лорду Кастльтон, он был несколько сконфужен, что не соответствовало его обычной развязности. Имя это было мне очень знакомо, хотя я прежде и не встречался ни разу с молодым патрицием.
Маркиз де-Кастльтон был действительно предметом зависти праздных юношей и интересных разговоров седовласых политиков. Часто случалось мне слышать: «счастливец этот Кастльтон; как только он вступит в совершеннолетие, он будет хозяином одного из тех состоянии, которые бы осуществили сны Алладина, состояния, которое все растет с его детства!» Часто слышал я, как важные старухи спорили о том, примет ли Кастльтон деятельное участие в общественной жизни. Его мать, еще живая, была женщина необыкновенная, и посвятила себя от его детства на то, чтобы заменить ему потерю отца и приготовить его к высокому положению в свете. Говорили, что он был с дарованием, что был воспитан опекуном удивительно-ученым, и должен был скоро кончить курс в Оксфорде. Этот молодой маркиз был действительно главою одного из тех немногих домов Англии, которые еще сохранили за собой свою феодальную важность. Он имел вес не только по своему званию и состоянию, но и по огромному кругу сильных связей; по способности его двух предков, которые были глубокие политики и министры; по предубеждению в его пользу, сроднившемуся с его именем; по особенному свойству его владений, вследствие которого он имел шесть парламентских голосов в Великобритании и Ирландии, помимо того посредственного влияния, которое постоянно имел глава Кастльтонов на многих сильных и благородных родственников этого княжеского дома. Я не знал, что он был родня сэру Седлею, чья деятельность была так далека от политики, и не беез удивления и участия услыхал я об этом, едва не с последней ступени бедности смотря на юного наследника сказочного Эльдорадо.
Ясно было, что лорд Кастльтон был воспитан в сознании своего будущего величия и всей ответственности последнего. Он стоял неизмеримо-высоко над всеми ухватками, свойственными юным патрициях низшего разряда. Его не выучили ценить себя по покрою платья или форме шляпы. Его мир был далеко выше Сен-Джемс-стрита и клубов. Он был одет очень просто, хотя в стиле, ему лично принадлежащим: на нем был белый галстук (что в то время было не так необыкновенно, как теперь) панталоны без штрипок, башмаки и гетры. В его приемах не было и следа той нахальной неподвижности, которая отличает денди, введенного к человеку, которому, не знает он, поклониться ли ему с балкона White'ского клуба: ни одного из признаков площадного фатства не было у лорда Кастльтон, но в то же время трудно было найти молодого джентльмена более фата. Ему без сомнения было сказано, что, как глава дома, который сам по себе составлял целую партию, он обязан быть учтив и внимателен ко всякому; и эта обязанность, будучи возложена на натуру неимоверно холодную и необщительную, выражалась учтивостью, в одно время, до того гордой и до того снисходительной, что бросала всякого в краску, не смотря на то, что это минутное неудовольствие уравновешивалось забавною противоположностью между грациозным величием его приемов и ничтожною наружностью ребяческого, безбородого лица. Лорд Кастльтон, при знакомстве нашем, не удовольствовался одним поклоном. К немалому удивлению моему он сказал мне небольшую речь, как Людовик XIV провинциальному дворянину. Эта небольшая речь, в которой были перемешаны и ученость моего отца, и заслуги дяди, и любезное свойство вашего покорного слуги, произнесенная фалцетом, казалась выученною наизусть, хотя без сомнения была импровизирована. Кончив ее, он сел и сделал грациозный знак головою и рукою, как будто бы позволяя мне тоже сесть.
Завязался разговор, скачками и прыжками, разговор, который лорд Кастльтон до того выводил из пределов обыкновенного понятия и любезной беседы бедного сэра Седлея, что последний, как ни привык он быть корифеем за своим столом, на этот раз должен был молчать. При его легкой начитанности, знании анекдотов и веселой опытности по части гостиных, он не находил ни одного слова, которое мог бы поместить между важных и серьезных предметов, занимавших лорда Кастльтон, по временам прихлебывавшего из стакана. Только самые важные и практические вопросы, по-видимому, влекли этого будущего путеводителя человечества. Дело в том, что лорд Кастльтон преимущественно изучал все, что относится к собственности, – понятию, заключающее ему обширный объем. Ему было сказано: «вы будете богатым владельцем: для вашего самосохранения необходимо основательное знание. Вы будете обмануты, запутаны, осмеяны, одурачены, затруднены на каждый день вашей жизни, если не освоитесь со всем, что угрожает или обеспечивает собственность, уменьшает или увеличивает ее. Вы имеете значительный вес в государстве, вам надо знать интересы всей Европы, даже всего просвященного света, потому-что эти интересы имеют влияние на отдельную страну, а интересы вашей страны чрезвычайно важны для личных интересов маркиза де Кастльтон». В следствие этого молодой лорд обсуждал и излагал в полудюжине сентенциальных фраз: состояние материка; политику Меттерниха; вопрос о папстве и расколах; отношение земледельческого класса к мануфактурному; хлебные законы; монетный курс; законы о плате за труд; разбор главных ораторов Нижней-палаты, со вставочными замечаниями о важности удобрения скота; введение льна в Ирландии; переселения; пауперизм; патологию картофеля; связь между картофелем, пауперизмом и патриотизмом, и другие, не менее для размышления важные, предметы, более или менее связанные с идеею о собственности Кастльтонов, – оказывая притом немалозначительную ученость и какое-то торжественное направление ума. Странность была в том, что предметы, таким образом избранные и обсуживаемые, принадлежали не молодому адвокату или не зрелому политику-эконому, а гордой лилии поля. О человеке менее высокого звания всякий бы сказал: он не без дарования, но через-чур самолюбив; а в лице, рожденном с таким состоянием и имевшем всю возможность весь век свои нежиться на солнце, нельзя было не уважать добровольного участия к чужим интересам; нельзя было не сознаться, что в молодом маркизе были все данные человека чрезвычайно замечательного.
Бедный сэр Седлей, которому все эти вопросы были столько же чужды, сколько богословие Талмуда, после нескольких тщетных усилий свести разговор на более благодарную почву, наконец отказался от всякой надежды и с сострадательной улыбкой на прекрасном лице, окунувшись совершенно в свое покойное кресло, принялся рассматривать свою табакерку.
К немалому удовольствию нашему слуга доложил, что приехал экипаж лорда Кастльтон; сказав мне другую речь с невыносимой любезностью, и холодно пожав руку сэра Седлея, лорд вышел.