Семейство Какстон

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

Говоря, он не заметил (потому-что стоял лицом к нам, а к двери спиною), что на сцену вошло новое действующее лицо, и, молча остановившись у порога, слышало его слова.

– Имя месс Тривенион, сэр! И с чего это вы вздумали защищать его? – спросил только что вошедший маркиз де-Кастльтон, выступая вперед и окинув Вивиена взглядом, который мог-бы показаться презрительным, если-бы не был так спокоен.

– Лорд Кастльтон! – воскликнула Фанни, отнимая от лица руки, которыми она его закрывала.

Вивиен отошел, с досадой стиснув зубы.

– Сэр, – сказал маркиз – я жду вашего ответа, потому-что я не допущу, чтобы в моем присутствии вы даже позволили себе намекнуть, что имя этой леди в чем-нибудь не чуждо нарекания.

– Умерьте

ваши выражения, лорд Кастльтон! – сказал Вивиен – в вас, наконец, я нахожу человека, которого я не обязан беречь. Преступление, совершенное мною, было вызвано желанием спасти эту леди от холодного честолюбия её родителей и не допустить, чтобы её молодость и красота были принесены в жертву человеку, которого единственное достоинство – звание и богатство; это желание побудило меня пожертвовать всем для одного часа, в который молодость могла-бы оправдаться перед молодостью, а это самое дает мне теперь право говорить, что от меня зависит защитить имя этой леди, чью руку ваша рабская преданность боготворимому вами свету не позволит вам теперь просить у её холодно-честолюбивых родителей, готовых пожертвовать ею своему тщеславию. Да, будущая маркиза де-Кастльтон на дороге в Шотландию с бедным искателем приключений! Если я буду молчать, кто же заставит молчать соучастников моей тайны? Я не стану разглашать тайны с условием, что вы не будете торжествовать там, где я претерпел неудачу; я могу потерять то, что я любил, но я не уступлю этого другому; так, лорд Кастльтон! тронул я вас теперь или нет?

– Нет, сэр, и я почти прощаю вам черный поступок, которого вы не совершили, за то, что вы первые сообщили мне, что родители мисс Тривенион простили-бы мне мою смелость, еслибы я вздумал искать её руки. Не заботьтесь о том, что могут сказать ваши соумышленники; они уж покаялись и в вашем покушении и в своем содействии. И теперь, удалитесь, сэр!

Лорд Кастльтон подошел к Фанни с кротким отеческим взглядом и величественной грацией. Робко оглянувшись, она поспешно подала ему руку и этим, может-быть, отклонила новое покушение со стороны Вивиена, чья грудь, сильно-приподнимавшаяся от волнения, и глаза, налитые кровью, служили доказательством, что и стыд не мог покорить его бешеные страсти. Но он и не пытался остановить их, и его язык прирос к губам. Проходя к двери, они прошли мимо Роланда, который стоял неподвижно и с растерянными глазами, как-бы изваянный из камня; с удивительною нежностью (за которую я и теперь благословляю тебя, Фанни, когда вспоминаю об этом) она положила другую руку на руку Роланда и сказала:

– Пойдемте с нами; мне нужна и ваша рука!

Но Роланд дрожал всем телом и не мог тронуться с места; голова его опустилась на грудь, глаза закрылись. Сам лорд Кастльтон был так поражен (хоть и не мог он отгадать истинной и страшной причины припадка), что на время забыл свое намерение как можно скорее выбраться оттуда и сказал, с привычной добротой:

– Вы больны, вам дурно; дайте ему руку, Пизистрат!

– Это ничего, – сказал Роланд, слабым голосом и тяжело опираясь на мою руку; а я поворотил голову и глазами, исполненными выражения горького упрека, искал того, чье место я теперь занимал. И, слава Богу, взгляд этот был не напрасен. В ту же минуту сын был у ног отца.

– Простите… простите! Как ни несчастлив я, как ни виноват, я погну голову под проклятие, но пусть оно падает на меня… на меня одного, а не будет в вашем сердце!

Фанни облилась слезами и всхлипывая произнесла:

– Простите его, как я его прощаю.

Роланд не слушал её.

– Он думает, – сказал старик таким слабым голосом, что он едва был слышен, – что сердце мое не разбилось прежде, чем я произнес проклятие!

Он возвел глаза к небу; губы его шевелились, как-будто он внутренно молился. Немного погодя, он простер руки над головою сына и, отвернув от него лицо, сказал:

– Я снимаю проклятие. Моли Бога о прощении.

Не доверяя, может-быть, больше самому себе, он переломил себя и поспешно вышел из комнаты.

Мы молча пошли за ним. В конце корридора, дверь, которую мы не заперли, вдруг захлопнулась с шумом.

Когда этот звук дошел до меня, во мне родилось такое сильное сознание одиночества, в котором остался Вивиен, такой страх за то, что его сильные страсти родят в нем (в этом отчаянном положении) какой-нибудь ужасный порыв, что я невольно остановился и побежал опять к той комнате. Так как замок был уж прежде сломан, то мне ничто не помешало войдтм. Я сделал несколько шагов и увидел картину такого страдания, какую представят себе только видевшие то горе, которое не может быть рассеяно рассудком, которому ничто не представляет утешений! Гордость, повергнутая в прах; честолюбие, разбитое в дребезги; любовь (или то чувство, которое ошибочно принималось за нее), как пыль, развеянная по ветру; жизнь, с первого шага лишенная самых священных связей, оставленная самым верным проводником; стыд, мучимый желанием мести; раскаянье, которому чужда молитва: все это соединялось, но не смешивалось в ужасном зрелище сына-преступника.

А мне было только двадцать лет, и сердце мое в теплой атмосфере счастливой домашней жизни еще сохранило ребяческую нежность, и я любил этого человека и тогда уже, когда считал его чужим, а это был сын Роланда! Он лежал и бился на полу; при виде его отчаянья, я забыл все: я бросился к нему, обнял его, и как он ни отталкивал меня, я шептал ему:

– Успокойтесь, успокойтесь… жизнь долга! Вы искупите прошедшее, сотрете пятно, и отец еще благословит вас!

Глава II.

Я недолго пробыл с моим несчастным двоюродным братом, но все же думал, что карета лорда Кастльтона уж уехала из гостиницы; поэтому, когда, проходя через сени, увидел, что она стояла у подъезда, я испугался за Роланда: его волненье могло кончиться каким-нибудь припадком. Опасения мои оказались основательны. В комнате, где мы сперва нашли двух женщин, я увидел Фанни, стоявшую на коленях возле старого солдата; она мочила ему виски; лорд Кастльтон перевязывал ему руку, а камердинер маркиза, присоединявший к прочим своим достоинствам искусство фершела, обтирал клинок перочинного ножа, служившего ему ланцетом. Лорд Кастльтон кивнул мне головой.

– Не беспокоитесь, – сказал он, – это был легкий обморок… мы пустили ему кровь. Теперь он вне опасности; посмотрите, он приходит в память.

Когда Роланд открыл глаза, он посмотрел на меня робким, вопрошающим взглядом. Я, улыбаясь, поцеловал его в лоб и с чистой совестью шепнул ему несколько слов, которые не могли не утешить отца и христианина.

Спустя несколько минут мы оставили этот дом. Карета лорда Кастльтона была двуместная: он сперва усадил в нее мисс Тривенион и Роланда, а сам спокойно уселся на задке и пригласил меня сесть с ним рядом, так как тут было довольно места для обоих. (Его человек отправился вперед на одной из тех лошадей, на которых приехали мы с Роландом). Мы не стали говорить: Лорд Кастльтон был в сильном волнении, а у меня как-то не вязались слова.

Когда мы приехали в гостиницу, миль на шесть дальше, где лорд Кастльтон переменил лошадей, он настоял на том, чтобы Фанни отдохнула несколько часов: она, в самом деле, выбилась из сил.

Я проводил дядюшку в его комнату; на слова мои о раскаянии его сына, он только пожал мне руку, пошел в самой дальний угол горницы и там опустился на колена. Когда он встал, он был послушен и сговорчив, как ребенок. Он дал мне раздеть себя, лег в постель, отвернул лицо от света и после нескольких тяжелых вздохов, казалось, тихо и сладко заснул. Я прислушивался к его дыханию, покуда оно не стало тихо и ровно; тогда я вышел в общую комнату, где остался лорд Кастльтон, который просил меня придти туда.