Семилетняя война
Шрифт:
— О графе Чернышёве я наслышан ещё в Петербурге.
— В нём хорошо то, что он вовсе не завистлив и, вопреки штабным обычаям, хорошо отзывается о людях. Вы слыхали его словцо о Репнине?
— Нет.
— Когда ему сказали, что Репнину дали Андреевский орден, он воскликнул: «Не может быть!» — «Право же». — «Нет. Мне его дали и вам могут дать, а Репнин сам ею взял».
Шатилов засмеялся.
— Вы когда и хвалите кого, то не поймёшь, всерьёз или для вида только. Государыня Чернышёва весьма отличает.
— Государыня… Хоть её Фридерик и прозвал весёлой царицей, а ей всё
— Да, это загадочно. И толкуют; государыня недавне опять припадком страдала.
— Верно. Лейб-медик её, Кондойди, еле выходил её. И, говорят, сказал: ещё один припадок, и приключится смерть.
— Весьма огорчительно… Э-эй! Намётка! Тише…
Шедшие спокойно лошади вдруг захрапели и попятились. В ту же минуту из глубокой канавы на обочине дороги выросла тёмная фигура, грянул выстрел, и пуля визгнула перед самой головой Шатилова. Ивонин тихо охнул и склонился к луке седла.
— Стой, стервец! Не уйдёшь! — крикнул Шатилов и, подняв в галоп лошадь, поскакал за чуть видневшийся согнувшейся фигурой человека, пытавшегося скрыться в придорожных кустах.
Намётка перемахнула через канаву и в несколько скачков догнала бежавшего. Тот вдруг прыгнул в сторону, обернулся, и новая пуля пропела над ухом Шатилова. В бешенстве он выхватил шпагу и мгновенным чётким движением, так, как делал это на уроках фехтования, с силой вонзил клинок в стрелявшего. Тот, взмахнув руками, рухнул наземь.
Соскочив с лошади, Шатилов склонился над телом. Лежавший хрипел, в горле у него клокотала кровь. Шатилов с содроганием смотрел на него. Это был первый убитый им человек. Но он не чувствовал к нему жалости. Он испытывал только негодование против этого хрипевшего, залитого кровью человека и неостывшее гневное бешенство, от которого всё его тело дрожало, как в лихорадке.
Вытащив трут и кремень, он высек искру, зажёг охапку вырванной с корнем травы и осветил лежащего. То был немецкий бюргер, средних лет, одетый в плотную куртку и грубые штаны. В левой руке его был судорожно зажат пистолет. «Левша», удивился Шатилов. Преодолевая брезгливость, он начал расстёгивать ворот, чтобы исследовать рану, но в этот момент лежащий захрипел особенно сильно и протяжно, всё тело его шевельнулось, вытянулось — и застыло.
— Умер! — проговорил вслух Шатилов поднимаясь. Его по-прежнему била дрожь. Он поймал повод фыркавшей Намётки и с усилием вскарабкался на неё.
Знакомый скрип кожи в седле и теплота Намётки помогли ему притти в себя. Твёрдой рукой он пустил лошадь вскачь обратно. Теперь все мысли его были заняты Ивониным. Что с ним? Неужели убит?
Ивонин лежал на дороге; подле него, понурившись, стоял его конь. Когда Шатилов поднял его, он громко застонал. «Жив! Слава богу!»
Шатилов вспомнил, что у него с собой флакончик оделавана, достал его и обтёр лицо друга. Тот приподнял отяжелевшие веки.
— Что со мной? А, это вы, Алексей! — В тот же момент он всё припомнил. — Кто это стрелял? Вы-то невредимы? Поймали вы его?
— Лежите, лежите… Стрелял какой-то прусс. Из тех, кого Фридерик на
Ивонин, кряхтя, приподнялся и сел.
— Кажется, в левое плечо. Засветите какой-нибудь огонь.
Рана оказалась действительно в верхней части руки. Кровь шла обильно, но когда Шатилов туго перетянул руку, она продолжала стекать только тонкой струйкой. Приподняв Ивонина, Шатилов усадил его в седло, перехватил повод его лошади и поехал рядом с ним, осторожно поддерживая его за талию.
Ивонина лихорадило, зубы его выбивали частую дробь. Он пересиливал себя, крепко держался здоровой рукой за гриву лошади и только изредка, когда она спотыкалась, чуть, слышно стонал.
— До чего же обидно! — проговорил он слабым, но по-всегдашнему насмешливым голосом. — Воистину положи меня, как сказал бы Евграф Семёныч… Получить рану перед самым сражением…
— А ты думаешь, оно состоится? — спросил Шатилов, не заметив, что впервые обратился к Ивонину на «ты».
— Конечно… Был Гросс-Егерсдорф, был Цорндорф, теперь здесь… у Пальцига… — Он охнул и осёкся.
— Молчи, молчи уж, — строго сказал Шатилов.
Впереди зазвучали конские копыта, послышался лязг оружия. То был конный казачий дозор. Узнав о происшедшем, высокий бородатый есаул послал казаков за телом убитого немца и дал двух провожатых Шатилову. Спустя полчаса Ивонин был доставлен в лазарет.
Шатилов отправился в главную квартиру, чтобы доложить о случившемся, но там его почти не стали слушать.
— Эх, родимый, — сказал ему старый бригадир, не отрываясь от разложенных на столе карт, — жалко Ивонина, да не время сейчас об одной ране говорить. Скоро их тысяча будет, да потяжелей: назавтра должно сражения с Веделем ждать. А вас, капитан, недавно к главнокомандующему требовали. Идите-ка туда живее.
Глава пятая
Битва при Пальциге
1
Салтыков занимал небольшой бревенчатый дом, гораздо более скромный, чем помещения, занятые другими генералами.
Когда дежурный адъютант ввёл Шатилова в низкую просторную комнату, там находились, кроме самого Салтыкова, ещё несколько человек. Шатилов узнал Фермора, Тотлебена, Петра Панина, начальника артиллерии Бороздина и кавалерийского генерала Демику. Кто были другие, он не успел разглядеть, так как Салтыков, повернувшись к нему, сказал:
— Явился, батенька? Вот и славно. Возьми, братец, пёрышко да записывай решения, кои мы с господами генералами примем.
Шатилов на цыпочках прошёл в дальний угол, где на простом ящике, крытом куском бумаги, были приготовлены чернила и пачка гусиных перьев.
— Итак, — говорил в это время Панин, — идя на соединение с австрийцами, дабы предпринять совместные с ними операции, мы должны доказать, что не опасаемся столкновения с неприятелем, пытающимся воспрепятствовать сему соединению. К тому же и Ведель, сколько известно от конфидентов, строгий наказ имеет от своего короля тревожить нас, где только встретит.