Семилетняя война
Шрифт:
— Тьфу! Уймись, дурень! — с сердцем сказал кто-то.
Вокруг засмеялись на разные лады.
— Ай да Емковой!
— Емковой! — приостановился Шатилов. — Это не тот, что у покойного Микулина служил?
— Тот самый. Сейчас он, в свой черёд, канониром при гаубице. Мужик — что золото. Да вот сам посмотришь. Емковой, поди-ка
Солдаты нестройно поздоровались: по тому, как многие из них заулыбались, Шатилов понял, что его друга здесь хорошо знают и любят.
— Чего изволите, вашбродь? — не спеша приблизился Емковой.
— Вот премьер-майор интересуется, как живётся тебе.
— Благодарствуем на этом. Только какое же солдатское житьё? Известно: под голову кулак, а под бока и так.
— Я Евграфа Семёныча знавал, — тихо проговорил Шатилов. — Не забыл, поди?
Емковой истово перекрестился.
— Царство ему небесное! Вовек не забуду. Голубиной души человек был, и антилерист знатный: он меня обучил бомбардирскому делу.
— Ты всё ещё в Углицком полку?
— Никак нет! Во втором Московском… Нас оттуда, почитай, с полсотни сюда переведено.
— Надоело тебе, небось, по чужой земле таскаться?
— А то… Сейчас, вашбродь, сенокосица. Стоги-то духовитые, тёплые. Как подумаешь, — эх, мать честная!
— Всё война, — сказал Ивонин.
Солдат покачал головой.
— Что же войну корить! Иной раз и за нож возьмёшься, коли разбойник нападёт. Война трудна, да победой красна.
У костра чей-то голос добавил:
— Особливо, ежели с прусачьем воевать доводится. Эти нас, как пауки, сосали.
— Лес сечь — не жалеть плеч, — отозвался другой.
— Слово-то какое! — восхищённо сказал Шатилов. — Прусачье! Кто это придумал?
— Промеж себя завсегда так его называем, — отозвался Емковой. — Касательно же войны, если дозволите наше простое солдатское слово молвить, то мы, значит, так судим: когда поля межуются, то по стародавнему обычаю парнишек на меже секут, чтобы помнили, значит, где межу проложили. Эвон и немчуру надобно, как границу сделают, накрепко высечь на ней. Дескать, мол, войной да огнём не шути.
— Правильно, Емковой, — серьёзно сказал Ивонин, — давно пора так-то. Ну, прощайте, братцы. Авось, мы ещё поучим немца. И не на границе, а в самом его дому.
— Каковы? — сказал Шатилов, когда они немного поотдалились. — Хоть война с прусачьем трудна, да победой красна. Вот он, наш солдат.
— Нет его лучше во всём свете, — тихо, даже как бы торжественно сказал Ивонин: — и храбр, и силён, и духом бодр… Одного только недостаёт.
— Чего же?
Ивонин с силой сказал:
— Достойного военачальника. Таких солдат не Фермор и даже не граф Салтыков вести должен.
— А кто? — горячим топотом сказал Алексей Никитич. — Есть ли такой?
— Сперва полагал я так о Захаре Чернышёве. Его в ноябре прошлого года из плена выменяли, и он себя очень похвально с той поры выказал. Однако вижу, и Чернышёв не тот. Армии новый Пётр нужен: кто бы всю силу её молодецкую в одно собрал да взорлил над Фридериками и Даунами… — Он вдруг осёкся и словно нехотя проговорил: — Может, и есть такой! С самого Кунерсдорфа присматриваюсь. Великих дарованиев человек. А выйдет ли что? Про то, кто ведает? И не спрашивай сейчас больше об этом.
Они долго шагали молча, и длинные их тени бежали рядом с ними, то отставая, то перегоняя их на капризных поворотах тропинки. Подул сильный ветер. Листва на деревьях шепталась чаще и беспокойней. С реки всё явственнее доносился
— К непогоде, верно, — сказал Шатилов. — Осень близится. Что ж в главной квартире? До конца года собираются марш-манёвры предпринимать? План-то есть у них?
— Какой же план! — со скукой возразил Ивонин. — Цесарцы всё так же от решительных действий уклоняются. Даун опять хочет нас в первый огонь втянуть, а сам отсидеться за нашей спиной. Но на сей раз мы уже научены. Пётр Семёныч хочет ограничиться операциями в Померании, имея целью взять Кольберг и укрепиться на Балтийском побережье. А вместе с тем, дабы показать всю ненадёжность положения Фридерика, совершить набег на Берлин. Для этой цели будет выделен особый отряд.
— Когда сие предстоит? — живо спросил Шатилов.
— Полагаю, в будущем месяце. Посмотрим, так ли уж далеко до прусской столицы. Но пока — молчок.
2
Мысль о военной экспедиции на Берлин возникла в Петербурге ещё в 1758 году. Салтыков намеревался привести её в исполнение после Пальцига, потом после Кунерсдорфа, но оба раза откладывал ввиду нежелания австрийцев помочь ему. При этом не имелось в виду удерживать Берлин надолго: такая задача представлялась чересчур ответственной — и потому, что очень трудно было бесперебойно снабжать войска при столь удлинённых коммуникациях, и потому, что не было уверенности в способности обезопасить эти коммуникации от двухсоттысячной армии Фридриха. И Конференция, и Салтыков, и тем более Даун исходили из принципов линейной тактики, обрекавшей полководца на ограниченность целей и методов. Они хотели лишь нанести короткий энергичный удар, чтобы разрушить военные предприятия в Берлине и, главное, добиться крупного морального успеха, доказав уязвимость прусской столицы.
Исподволь готовясь к берлинской экспедиции, Салтыков собрал обширные сведения, и теперь в главной квартире был скоро разработан маршрут и порядок похода. Рейд на прусскую столицу поручался в основном сборному отряду в составе 3600 кавалеристов и 1800 гренадеров при 15 орудиях. Начальником этого отряда по распоряжению Конференции был назначен Тотлебен. Маршрут его лежал от Нейштеделя, через Сорау, Губин, Бесков, Вустергаузен на Берлин — всего протяжением около 190 вёрст.
Одновременно выступал 12-тысячный отряд генерала Захара Чернышёва, состоявший из семи пехотных полков. Он двигался другой дорогой до Губина, а затем шёл непосредственно за Тотлебеном, чтобы в случае надобности подкрепить его.
И, наконец, главные силы армии продвигались к Губину для обеспечения экспедиции от всяких неожиданностей.
Двадцать шестого сентября Тотлебен и Чернышёв, каждый по указанной ему дороге, выступили к Берлину.
Шли форсированным маршем, легко оттесняя незначительные неприятельские отряды, пытавшиеся задержать продвижение. Двадцать девятого конница Тотлебена была уже в Губине, а днём позже — в Бескове; здесь была дана днёвка.
Ивонин был прикомандирован к квартирмейстерской части Тотлебена. Негласно ему было дано поручение следить за тем, чтобы в Берлине граф Тотлебен строго соблюдал данную ему инструкцию. Инструкция эта обязывала требовать от города знатную контрибуцию, а при неимении денег получить вексель и в обеспечение уплаты взять несколько именитых купцов и ратманов. Кроме того, предписывалось разрушить арсенал, литейный дом, оружейные магазины и суконные фабрики. Последним пунктом оговаривалось, что никому из мирных жителей Берлина не должно чинить обид.