Семнадцатый самозванец
Шрифт:
И тем не менее при дворе Юрия Трансильванского мне сообщили, что дела в Стокгольме пошли по иному руслу.
У Христины появились фавориты — сначала врач, француз Бурдэло, затем испанский посол, итальянец Пиментелли, о которых я слышал, ещё находясь в Стокгольме, затем, по словам моего собеседника, возле королевы появилась целая вереница иностранцев, требовавших титулов, земель и денег, денег, денег. Может быть, не всё, о чем мне рассказывали, было правдой, но чем объяснить, что Христина отказалась от услуг старых, верных полководцев, дипломатов и администраторов? Их место заняли проходимцы, шарлатаны и авантюристы
Однако сейчас, сказал мне мой собеседник, и это, кажется, тоже ей надоело. Она бросила все и, уединившись, углубилась в церковные книги и сочинения ересиархов, колдунов и магов, обнаружив новую страсть — отыскание истины».
Через несколько дней после этого Александр Лев Костка распрощался с Анкудиновым и уехал в Польшу.
Тимоше показалось, что его новый приятель ещё больше пожелтел и осунулся. В его глазах Анкудинов видел тоску и боль, и какую-то горькую покорность судьбе.
И Тимоша подумал, что людей с такими глазами фортуна не любит. Она благосклонна к злым и веселым, уверенным в каждом шаге своем и каждом слове.
Такие шалые глаза и тяжелую поступь, и зычный смех, и бесконечную удаль видел он у атаманов Хмельницкого и конфидентов сильных мира сего, знавших, что за их спиной стоят власть, могущество и золото, и потому удача и слава, пролетая над миром, обязательно касаются их своим крылом.
А по весне, как только сошел снег, князь Иван Васильевич Шуйский и дворянин его Константин Емельянович Конюховский поехали из Семиградья. Их путь лежал на север, но прямой дороги им не было. Через Украину и Белую Русь ехали они к Ревелю, чтобы затем сесть на корабль и прибежать в столицу свойской короны Стекольный город — Стокгольм.
Глава двадцать третья. Стекольный город
Никогда у Тимоши не было столь легко на сердце, как в этот раз, когда покидал он гостеприимного и дружелюбного князя Ракоци.
Хотя, казалось бы, чему было радоваться, отправляясь в неведомые края, к незнакомым людям, по не простому делу? Тем более, что оставлял он не убогую келью и не постоялый двор, а княжескую резиденцию, где были к нему и добры, и предупредительны.
А потому было радостно Тимофею Анкудинову, что ехал он с подлинными опасными грамотами князя Ракоци и был его подлинным полномочным послом. И имя его в тех грамотах — Иван Шуйский — было писано на латинский лад Яганом Сенельъсином.
А ещё было радостно на душе у него, что верил он: наконец-то ударит его час, наконец-то взойдет его звезда и он, опоясавшись мечом, выйдет к московскому рубежу на помощь восставшему Пскову.
Быстро доехали он и Костя до Нарвы. И здесь от добрых людей узнали невеселые вести. Новгород пал прошлой весной, а псковичи, хотя ещё и шумели, но уже были не те, что прежде, и иные люди были во главе их. А армия князя Хованского, пьяная от скорой победы над новгородцами, неразрывным железным кольцом недвижно легла у стен Пскова, со злорадством следя за тем, как день ото дня слабеет и тает мятежная псковская сила.
А узнали они о том
Белоусов и Лукин согласно кивали головами, говорили: «Дай бог, Иван Васильевич. Дай бог. Приходи. А мы завсегда будем тебе опорой и защитой».
Хорошо было и то, что оба они вели торговлю со Стокгольмом и для предстоящего посольства были весьма удобны.
Кроме того, познакомили они и Тимошу, и Костю с надежными людьми — их компаньонами из Нарвы — Бендисом, Шотеном, Лоуренсом Номерсом, Георгом Вилькиным, — кои также нередко бывали в Стокгольме и там могли быть весьма полезны Тимоше.
И потому после долгих словопрений решил князь Иван Васильевич ехать из Нарвы в Колывань, или Ревель, как называли его шведы и немцы, а здесь оставить Костю, чтобы точно знать, что делается в порубежных с Россией местах и немедля оказаться в русских землях, если возникнет в том необходимость.
— Идти на удалую, на авось да небось я, Костя, не могу, — говорил Тимоша. — Не жизнь моя дорога мне — единственно, чего хочу — удачи. И не для себя — для тех людей, что ждут меня и в меня верят.
— Надобно было тебе, Иван Васильевич, — сказал Костя, — год тому назад к московскому рубежу прибиваться и на выручку псковичам и новгородцам идти. Встретили бы они тебя хлебом-солью, крестами и хоругвями. А ныне, я чаю, упустил ты свое время.
— А ты мнишь я того не ведаю? — запальчиво и раздраженно спросил Тимоша. — Я всю прошлую весну глаз не сомкнул — все думал: как мне во Псков сбежать? Да только те казаки, что со мной ездили, не столько от ворогов меня боронили, сколько глядели, чтоб я куда от них не утёк.
А ныне, хотя Псков ещё и держится, чаю я, сам господь бог, если он есть, и то псковичам не подмога. И идти мне туда не за чем.
Вот если случится какая новая замять на Руси, то должен буду я во Псков поспешать немедля, потому что вспыхнет там гиль пуще прежней, и тогда только успевай в новый костер дровишки посуше подбрасывать.
На том они и расстались.
В Ревеле у верного человека Бендиса Шотена Тимоша оставил Косте подробную инструкцию, как и через кого искать его в Стокгольме, и поспешил в торговую гавань, откуда уходили в Швецию купеческие корабли.
Через месяц после этого, в середине мая 1651 года, на ганзейском бриге «Святой Николай» Тимоша пришел в Стокгольм.
Тихоходный пузатый бриг медленно вошел в залив Стрёммен и отдал якорь у берега острова Стаден. Шёл дождь — мелкий, холодный, серый. Дома и башни Стокгольма казались далекими, окутанными плотным грязным туманом.
Тимоша съехал на берег, оставив на борту «Святого Николая» все, кроме денег и верительных грамот. Оглядевшись, он увидел неподалеку от набережной пышную новую церковь и направился к ней, надеясь найти священника, знающего латынь. Ему повезло. В церкви, носившей непривычное уху название Тюскачюрка — Тимоша обнаружил служку и тот с пятого на десятое, ловко жонглируя пятью десятками латинских слов, с грехом пополам объяснил, как пройти к королевскому дворцу.