Семнадцатый самозванец
Шрифт:
— Да, ваше величество.
— Династические распри — сложное дело, — сказала Христина. — В них, как и во всех прочих распрях и баталиях, побеждает не тот, кто прав, а тот, кто силён. Если вы, князь, соберете вокруг себя государей, которые все вместе окажутся сильнее московского царя Алексея — вы выиграете. Если нет проиграете. Вы или обретете корону, или потеряете голову.
— Жребий брошен, ваше величество, — ответил Тимоша. Королева встала.
— Ну что ж, будем надеяться, что сегодня мы беседовали с гиперборейским Цезарем.
Христина
Отвесив прощальный поклон, Тимоша попятился и вышел за дверь.
— Так выходят татарские послы из дворца султана, — усмехнулась Христина и, обращаясь к двум стоящим перед нею дипломатам, сказала;
— Ну, каков московит, господа? Что будем делать с этим новоявленным Дмитрием?
— Я думаю, — сказал Розенлиндт, тяжко роняя слова, — князь Шуйский должен получить нашу поддержку. Короне Швеции выгодно иметь на своей стороне грозный противовес царю московитов.
— Я согласен с Розенлиндтом, — проговорил Оксеншерна, — тем более, что пока князь Шуйский не просит ничего, кроме разрешения поселиться в Ревеле или Нарве.
— Хорошо, — согласилась Христина. — Отправьте его в Ревель под наблюдение вашего племянника Эрика Оксеншерны. Пока Эрик — губернатор Эстляндии, нашему русскому другу нечего будет бояться царских соглядатев.
Узнав о состоявшейся во дворце аудиенции, Головнин снова потребовал выдачи Анкудинова у Розенлиндта и Оксеншерны, но получил заверения, что ни секретарю, ни канцлеру не известно, о ком идет речь, так как посланец Семиградского князя Ракоци, передав привезенные письма, сразу же уехал скорее всего обратно в Трансильванию и вообще трудно сказать, о том ли человеке идет речь, которого имеет в виду русский посол.
Когда Герасим Головнин вторично потребовал выдачи Анкудинова, тот был ещё в Стокгольме. Сразу же после аудиенции у Христины Анкудинов написал Косте «повелительной лист» и, отыскав в Стокгольме русский корабль, передал «лист» купцу Василию Подлубскому, следовавшему в Нарву.
«Любезной друг мой, Константин Евдокимович! — писал Тимоша. — Как только получишь от меня сей лист, то немедля поезжай в Ревель и там отыщи рухлядь, которая из Стокгольма привезена. Оставь сию рухлядь в надежном месте, а потом отыщи в Ревеле же Бендиса фон Шотена и сделай что мною написано в листе, оставленном у вышеозначенного Шотена.
В Ревеле же живет Лоуренс Номере и тот Номере отправит тебя в Стокгольм. Сделай сие немедля и поспешай ко мне, ибо я жду тебя для важного дела. Князь Иван Шуйский».
Тимоша надеялся, что он спокойно дождется Костю, но жизнь рассудила иначе — Розенлиндт после вторичной встречи с Головниным велел Анкудинову немедленно покинуть Стокгольм и с первым же кораблем отплыть в Ревель.
…Тимоша ушел от любезного Ивана Пантелеевича с тяжелым сердцем и великим недоумением.
Хоть и
— Надобно тебе, князь Иван Васильевич, к московскому рубежу поближе быть, — тихо и просительно говорил Розенлиндт. В Стокхольме жить тебе опасно — царские соглядатаи по проторенной дорожке вновь придут к твоему двору, и если не выкрадут, то убьют тебя. А мне, истинному твоему другу, весьма того не хочется.
Тимоша хотел было Розенлиндта спросить: «А в Ревеле легче будет мне от царских убийц оберегаться?» — да подумав, спрашивать не стал: ясно, что ненадобен он Розенлидту в Стокгольме, а потребен в Ревеле. А почему — о том самому нужно будет догадываться.
Молча поклонился Тимоша и снял с пояса усыпанные бирюзой ножны с кривым турецким ножом. Протянув их любезному другу, сказал со значением:
— Иван Пантелеевич! Возьми в память обо мне янычарский кинжал. Зачем он мне, если вся сила короны Свойской не может меня от недругов моих оборонить?
Розенлиндт рассмеялся, легко махнул рукою — шутишь, мол, Иван Васильевич, шутишь. Однако кинжал взял и, прихватив Тимошу за локоть, ласково и вежливо довел до двери, сказав на прощанье:
— Ты, князь, о силе короны Свейской всякие сумненья оставь. Однако ж и сам не плошай; царь российский тоже, как это говорится у вас? — не мочалкой сшит.
Тимоша, не удержавшись, засмеялся, засмеялся и Розенлиндт, не подозревая, над чем хохочет князь Иван, ибо считал свои познания в русском языке безупречными.
Перед отъездом Анкудинов послал на русский гостиный двор первого попавшегося уличного мальчишку и тот передал Петру Торреусу, шведскому негоцианту из Нарвы, записку с приглашением немедленно встретиться в портовом кабачке «Серебряный лебедь».
Пётр Торреус — медлительный, важный, с округлыми, плавными движениями, неторопливым тихим говором — был подстать завсегдатаям «Серебряного лебедя». Здесь собирались богатые купцы, капиталы больших кораблей, менялы, наживавшиеся на ссудах под большие проценты, и прочий люд, связанный с заморской торговлей.
По-дружески поздоровавшись, Анкудинов и Торреус уселись за чистый стол в дальнем углу зала — низенького, теплого, с поблескивавшими в огромном буфете бутылками, с бело-синими голландскими изразцами на стенах.
Синие корабли неспешно плыли по синему морю. Синие мельницы, застыв, остановили синие крестообразные крылья. Тихо и покойно было в «Серебряном лебеде».
Тимоша, вздохнув, взглянул в окно. Свинцовые тучи, цепляясь за шпили башен, тяжелым покровом висели над Стокгольмом. Глухо шумело серое море, покачивая мокрые черные шхуны. Тимоша поёжился и зябко повел плечами. Торреус недвижно сидел напротив, положив толстые короткие руки на край стола. Бледное, одутловатое лицо его было спокойно и чуть сонливо.