Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света
Шрифт:
– А ведь ты мой должник, - сказал я, кивая на фотографию.
– Виноват. Прошу извинить, - искренне смутился Сигеев и даже покраснел.
– Я давно приготовил для вас, только никак не случалось передать. Хотел даже по почте послать, да боялся - затеряется еще.
Из ящика письменного стола он достал старенькую, давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" - и сказал, подавая ее мне:
– Вот видите - в целости и сохранности возвращаю. А за опоздание извините.
– За просрочку
– Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне маленькую услугу.
Он насторожился, почти прошептал:
– Пожалуйста, я готов.
– Мне нужна тетрадь Ирины.
Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:
– Она вам писала?
– Она ее ждет, - так же твердо и коротко ответил я.
– Я обязательно вышлю, завтра же…
– Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.
– Понимаю, - послушно согласился Сигеев.
– Конечно, пошлите лучше вы.
Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины. Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:
– Что пишет?.. Не вернется?..
Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой мной неопределенности:
– Трудно сказать.
– А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?
– Сердце, друг мой, это дело такое серьезное.
У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия, что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце: видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали. Затем он предложил водки - погреться, но тут же уточнил, что предпочитает сухие вина.
– Лучше чаю, - ответил я.
– И знаете - нашего, флотского.
Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского. Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:
– За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины… Дмитриевны.
Как тут не выпить! Пили из граненых стаканов, закусывали копченым палтусом, хотя ни пить, ни есть не хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на тетрадь Ирины, говорил одно и то же:
– Хорошая она. Чудесный человек.
Других слов у него не было. Я спросил его прямо и откровенно:
– Ты ее любил?
– Ее многие любили. А она любит одного, - ответил он глухо и поглядел на меня тяжелым, бездумным, скорее отсутствующим взглядом.
– Кто он, этот счастливец? Ты знаешь?
– полюбопытствовал я.
– Андрей Ясенев, - так же глухо и серьезно ответил Сигеев.
– Да ты шутишь! Откуда тебе это известно?
– Она мне сама сказала.
– Ирина? Тебе?! Когда это было? Расскажи!
Он вдруг поднялся,
– Не надо, Андрей Платонович, не проси. Я плохой рассказчик.
– И, бросив медленный взгляд на тетрадь Ирины, добавил: - Там все написано.
Теперь мне хотелось как можно скорей прочитать эту тетрадь. Лицо мое горело. Весь охваченный нетерпением, я торопился проститься, но Сигеев задержал меня вопросом:
– Когда ты от нее получил последнее письмо?
Меня обожгло - зачем он это спросил? Почему я не ушел минуту назад, а дождался именно этого вопроса? Теперь изволь отвечать.
– Честно говоря, я никогда не получал от нее писем.
Пришлось рассказать все, как было, начиная со встречи с Лидой - Ирининой хозяйкой - на берегу моря. Я думал, что Сигеев возмутится. Но он выслушал меня спокойно и даже заметил:
– Ну да все равно, это даже лучше будет, если тетрадь ты перешлешь. Она очень обрадуется.
– А тебе она писала?
– в свою очередь поинтересовался я.
– Только одно письмо. Там, между прочим, и о тебе есть слова.
Сигеев казался каким-то нарочито медлительный, пассивным и равнодушным, во всяком случае, такими были его движения, и взгляд, и голос. Лишь руки не подчинялись этому кажущемуся спокойствию: они были суетливы, беспокойны. И нечто мечущееся, лихорадочное жило в каждом пальце. Я наблюдал, как торопливо и неуверенно достали эти дрожащие пальцы из внутреннего кармана уже сильно потрепанный конверт, как достали из него письмо, тоже довольно помятое - "зачитанное".
– Вот послушай, - говорил Сигеев, пробегая глазами по хорошо знакомым, наизусть заученным строкам: - "Я не могу, Игнат Ульянович, причинить Вам душевные страдания, боль… не имею права. Вам нужно настоящее счастье, а я не могу Вам дать его. Знаете, у Сергея Есенина есть строки: "Кто любил, любить уже не сможет, кто сгорел, того не подожжешь". Я любила одного человека, любила его даже тогда, когда сама не знала, что люблю. Я люблю его и сейчас… и знаю, что принесла ему много страданий".
– Почему ты думаешь, что это обо мне?
– как-то нечаянно вырвалось у меня.
– А ты слушай дальше. "Но судьба не свела нас с ним: я вышла замуж за другого. У нас не было счастья, настоящего. Лишь теперь я поняла, что в нашей семейной жизни при изобилии всего прочего не хватало лишь одного - большой любви. Так долго быть не могло. Мы разошлись. Человека, с которым я прожила более двух лет и которого как будто любила - так мне тогда казалось, - я забыла без труда. А тот, другой, такой робкий, нескладный, но какой-то сильный, настоящий, он всегда во мне. В последний раз я видела его два года тому назад. Он, кажется, счастлив. У него тогда была невеста, теперь, может быть, она стала его женой. Я никогда ее не видела. Я рада за него. С меня и этого достаточно. В свое время я его очень обидела…"