Семья Майклов в Африке
Шрифт:
Я думал лишь о том, как бы удержаться на машине, и не мог разобрать, куда мы едем, но все же успел заметить, как Марджори и дети в страхе удирают из лагеря.
— Пенга! — заорал я, стараясь перекричать рев машины. — Убери ногу с акселератора, сейчас же убери ногу!
Автомобиль сделал рывок и помчался еще быстрее. А Пенга совсем потерял голову, пока мы метались из стороны в сторону среди кустов и деревьев. Его подбрасывало на сиденье, а он мертвой хваткой вцепился в рулевое колесо и ни за что не хотел выпускать его. Мне казалось, еще немного — и у меня оторвется голова.
Когда мы снова проносились мимо лагеря, я увидел огромное дерево с толстым суком, торчащим в сторону на высоте около четырех футов от земли. Оно стояло как раз на пути нашей обезумевшей
Я медленно открыл глаза и с облегчением стал слушать, как легкий ветерок шелестит в ветвях деревьев. Первые минуты лес казался мне неестественно тихим, потом я услышал топа людей, бегущих в мою сторону. Когда Мардж и дети нашли меня, я был уже на ногах и ощупывал себя, пытаясь определить, все ли кости у меня целы. Жена моя была бледна от потрясения, дети плакали. Чтобы их успокоить, я старался улыбаться, но, чувствуя острую боль в ребрах, невольно морщился.
— Наверно, у меня сломана парочка ребер, — произнес я, едва переводя дух.
— Если ты сломал только ребра, тебе очень повезло, — сказала Марджори. — Это была глупая затея. Ты мог разбиться насмерть.
В это время ребята из лагеря привели ко мне дрожащего, но невредимого Пенгу. Видимо, когда машина свалилась с обрыва, он, пытаясь выскочить из кабины, потерял равновесие и шлепнулся в грязь лицом. Белки его глаз горели, как два ярких фонаря среди ночной тьмы. Несмотря на боль в боку, я не мог удержаться от улыбки.
Мне повезло вдвойне, так как машина не получила серьезных повреждений. Мы быстро привели ее в порядок, погрузили вещи и отправились в Преторию. Там я пошел на рентген. Медицинское обследование подтвердило мои опасения. У меня было сломано три ребра. Зато все кинопленки остались целы, и это меня утешало.
Доктор наложил мне повязку из лейкопластыря шириною, три дюйма и сказал, чтобы я не снимал ее недели две.
— А как ее потом снять? — спросил я.
— Просто садитесь в горячую ванну, и пусть повязка как следует намокнет, тогда она сама легко отойдет, — ответил он.
Но впереди меня ждали еще большие беды. Моя кожа оказалась очень чувствительной к этой липкой массе, и через три дня под повязкой появилась сыпь и волдыри. Боль была невыносимой, и я попытался снять повязку, но от горячей воды она не отставала. Тогда я попробовал смочить ее спиртом. Знакомые посоветовали мне еще какое-то средство, но ничто не помогало, и в отчаянии я решил просто отодрать ее. Это была самая болезненная операция, какую мне когда-либо пришлось пережить. Повязка отрывалась вместе с кусками кожи, и потом в течение многих дней даже легкое прикосновение рубашки было для меня сущей пыткой.
Во время съемок этих пяти фильмов мы постоянно наталкивались на необычайные эпизоды. Конечно, неудачи у нас тоже были, но в общем нам исключительно везло на редкие сцены с животными, а такие кадры были для меня особенно ценны.
Наиболее удачной оказалась наша поездка в Бечуаналенд, где мы сделали фильм, который я назвал «Кэрол в стране Кама». Там нам удалось снять один эпизод, о котором многие говорили, что поймать такой момент второй раз просто немыслимо.
Это произошло ранним утром, когда мы сидели на своей наблюдательной вышке. Она была устроена высоко над землей в развилке огромной ветки фигового дерева на берегу реки Лимпопо. Ее соорудили для нас наши помощники-африканцы. С этого удобного наблюдательного пункта мы собирались снимать животных, приходящих сюда на водопой рано утром, в полдень и к вечеру. Здесь было также излюбленное место купания слонов. В прежние свои поездки я видел, как они приходили сюда целыми стадами и плескались в воде, покрывая свои массивные серые туши толстым слоем прохладной грязи.
Я часто рассказывал жене и детям об этом месте и о множестве разных животных, так что вся моя семья сгорала теперь от любопытства. Я был уверен, что им не придется разочароваться. В этой экспедиции с нами был фотограф Джон Лимбери, вместе с которым я многие годы охотился и фотографировал зверей. Я знал, что этот человек нередко добивался отличных результатов, делая снимки при очень трудных и опасных обстоятельствах.
Из-за деревьев позади нас наконец показалось солнце и осветило массивные скалы на противоположном берегу, отделявшие реку от леса. В просвете между скалами виднелись деревья, покрытые росой, радужно сверкавшей в лучах утреннего солнца, точно мириады крошечных зеркал. Лес медленно пробуждался. Горные канарейки приветствовали солнце серебристыми трелями, кричали орланы, и было слышно, как среди скал и камышей журчит вода. Восхитительный покой и безмятежность царили вокруг. Я закрыл глаза, прислушиваясь к звукам этой симфонии джунглей, и передо мной смутно замелькали солнечные образы прошлого: охота и сафари, африканские танцовщики во всем их неистовстве и великолепии, животные, мчавшиеся по равнинам. Все эти образы обступали меня, будто ласковые призраки, сменяя друг друга и неся с собой дорогую память о прошлом. Как замечательно, думал я, что можно показать жене и детям хоть частицу того, чем я жил раньше и что приносило мне радость.
Сквозь эти сны наяву я услыхал легкое жужжание кинокамеры, потом Марджори толкнула меня локтем и прошептала:
— Проснись, ради Бога! Ты что, пришел сюда спать или снимать фильм?
Я открыл глаза и увидел, что она улыбается.
— Наверное, снова обдумывал какую-нибудь свою новую затею, — сказала она голосом прокурора.
Я посмотрел на Кэрол. Она снимала огромное стадо буйволов, которое пробиралось через проход между скалами к реке. Передние уже зашли по колено в воду и стали пить. Это было хорошее начало. Почти все утро мы снимали бесчисленные стада животных, появлявшихся словно по волшебству из безмолвных зарослей. Исчезали они так же тихо, как и приходили. Слоны, жирафы, антилопы гну, импалы и куду сменяли друг друга в бесконечном потоке.
Солнце было уже высоко в небе, зной стал невыносим. Плотные листья фигового дерева несколько защищали нас от беспощадных, жгучих лучей, и мы потихоньку задремали. Вдруг внизу под нами зашуршали сухие листья, послышалась возня, рычание и тихий стон. Мы посмотрели вниз и увидели, как прямо под нашей вышкой гепард терзал маленькую импалу. Он вцепился ей в горло и начал медленно душить. Наступила тишина. Оба зверя застыли на месте, только кончик хвоста у гепарда слегка шевелился. Голова с острыми рожками безжизненно повисла, импала задыхалась. Земля вокруг была залита кровью, которая капала из бока импалы, разорванного острыми зубами гепарда. Но и гепарду досталось. Через всю его грудь тянулись две длинные глубокие раны, а на рогах импалы виднелась запекшаяся кровь. Гепард был слишком занят своей жертвой и не слышал, как всего в двадцати футах над ним жужжат кинокамеры. Это было безумно жестокое, но великолепное зрелище.
Страх смерти придал импале силы, и она стала отчаянно вырываться из смертельных объятий гепарда. Она швыряла его из стороны в сторону, волокла за собой, так что на много ярдов вокруг трава и кусты были сломаны и помяты. Но гепард ни на секунду не разжимал своих цепких когтей и продолжал душить импалу. Мало-помалу она теряла силы. Из ее горла вырвался сдавленный хрип — полублеяние, полустон. Она опустилась на колени, упала на бок, несколько раз слабо дернулась и затихла. После того как импала перестала сопротивляться, гепард не сразу разжал когти, он помедлил с минуту, потом приподнялся, отряхнулся, словно большая собака, и только тогда принялся за еду. В одну секунду перекусив вену на шее импалы, он стал с жадностью пить теплую кровь. Утолив наконец жажду, гепард начал разрывать заднюю часть туши.