Семья Мускат
Шрифт:
— Это старая история. Известно же, что Исав ненавидел Иакова. Чем дальше еврей следует по пути гоя, тем больше его презирают.
— Что же делать?
— Покаяться. «Покайся и исцелишься». Всевышний дал нам Закон, научил жить. Если бы не Тора, прости Господи, нас бы давно съели.
— Ах… — Лотти помолчала. — Папа, хотела задать тебе еще один вопрос. Только не сердись. Ты… ты видишься с Машей?
Мойше-Габриэл почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— С этой вероотступницей?! Забудь имя ее!
— Папа!
— Не упоминай это нечистое имя. Фу! — Мойше-Габриэл зажал уши и сплюнул. Потом встал и начал ходить из угла в угол, качая головой:
— Я ей больше не отец, а она мне не дочь. Пусть лучше умрет, чем народит на свет
Лотти опустила голову. Слезы лились из глаз Мойше-Габриэла, дрожали и переливались у него в бороде. Из его груди вырвался стон.
— Это все моя вина, — прохрипел он и ударил себя кулаком в грудь. — Нельзя мне было молчать. Когда твоя мать отправила вас в школы для гоев, я должен был взять тебя и всех остальных и бежать. Бежать куда подальше. Спасти тебя, пока это было еще возможно.
Он закрыл глаза и долгое время стоял молча, прикрыв лицо. Когда он опустил руки, лицо его выражало глубокую печаль. Мешки под глазами стали как будто еще больше. В эту минуту Лотти показалось, что ее отец превратился в глубокого старика.
Глава шестая
Шошин друг Шимон Бендл получил от халуцев бумагу, что на его имя выписано удостоверение на выезд в Палестину. Такие же удостоверения получили еще девять юношей и две девушки. В Грохове царило оживление. Раз палестинское удостоверение распространяется на всю семью, молодым людям необходимо срочно жениться — не ехать же одному!
Шимон Бендл надел пиджак и, сев в пригородный поезд, отправился на Прагу к Шоше сообщить ей, что собирается в Палестину, и поговорить с Башеле — напрямую.
Хотя Шоша не раз говорила матери, что поедет с Шимоном, всерьез Башеле ее слова не принимала. В самом деле, трудно было себе представить, что Шоша покинет родной дом и отправится куда-то за тысячи и тысячи километров, через моря и горы. А между тем перед ней сидел молодой человек и держал в руке листок бумаги, где черным по белому значилось, что это — удостоверение на выезд в Палестину. С его тяжелых сапог на кухонный пол стекали струйки воды. Лицо раскраснелось от холода. Над густыми волосами поднималось облако пара. В узких брюках, заправленных в краги и подпоясанных широким кожаным ремнем, он был похож на солдата, представлялся Башеле сказочным великаном, который взялся невесть откуда, чтобы унести с собой ее дочь на край земли. В его речи звучали названия каких-то неведомых городов: Львов, Вена, Констанца, Тель-Авив, Хайфа. Он говорил о морях, кораблях, казармах. Просил разыскать Шошину метрику и копию записи в регистрационных книгах, чтобы успеть сделать ей паспорт. Каждое произносимое им слово отзывалось острой болью в сердце Башеле. Шоша же улыбалась и как ни в чем не бывало поила Шимона чаем с хлебом с маслом. Башеле позвонила Монеку на уксусную фабрику, где он работал бухгалтером, а Монек позвонил отцу. Отдавать Шошу замуж без ведома отца Башеле, конечно же, не хотела. Копла в номере не было, и к телефону подошла Лея.
— С кем я говорю? — осведомилась она. — Копла нет.
— Вы не скажете, когда он вернется? — спросил Монек.
— Кто ж его знает! — хмыкнула Лея.
И действительно, Копл мог пропасть на весь день, а то и на ночь. В семье Копла царил переполох. Лотти получила письмо от своего жениха, где говорилось, что он разрывает помолвку. Прочитав письмо, Лотти сорвала с пальца обручальное кольцо с брильянтом и выбросила его в окно. Менди кинулся на улицу, долго искал кольцо, однако вернулся ни с чем. Лея заподозрила, что на самом деле парень кольцо нашел и куда-то его припрятал или продал. Не успев приехать, Менди перезнакомился с варшавской молодежью и теперь каждый вечер водил своих новых друзей в кино. Лея старалась держаться от детей и мужа в стороне — уж очень настроение было скверное. Царица Эстер и Салтча в конце концов сделали шаги к примирению и стали приглашать ее в гости, однако Лея под разными предлогами этих визитов избегала. Она подолгу сидела одна в ресторанах и совершала длинные прогулки от гостиницы до моста, а оттуда обратно на площадь Трех Крестов. В Варшаве ей было так же одиноко, как и в Нью-Йорке. Она останавливалась у магазинов, смотрела с отсутствующим видом на витрины и бормотала себе под нос: «Копл — вор. Да, поделом мне».
Копл же почти все время проводил у Оксенбургов; Рейце освободила ему комнату и готовила самые любимые его блюда: требуху и маринованную рыбу в кисло-сладком соусе. Польская марка с каждым днем падала в цене, а доллар, наоборот, рос. Копл сорил деньгами — тем более что жизнь в Варшаве была чудовищно дешевой. Вдове Жилке он купил шубу и золотые часы. Он оплачивал визиты врача к Исадору Оксенбургу, давал деньги на массаж его больных ног. Он помог младшей дочери Регине снять квартиру и выплатил владельцу задаток. Не забывал он и своих старых дружков Ичеле Пелцвизнера, Мотю Рыжего и Леона Коробейника. Как только Копл воцарился у Оксенбургов, Давид Крупник бывать у них перестал. Жена же его, в прошлом госпожа Голдсобер, наведывалась к Оксенбургам частенько и засиживалась допоздна. Она курила свои астматические папироски и играла с Коплом в покер. В Америке, решили все, Копл забыл, как играть в эту игру, ибо не проходило и дня, чтобы он не проигрывал несколько марок. «Не везет в картах — повезет в любви», — неизменно повторяла госпожа Крупник.
Копл разыскал почти всех своих старых друзей и знакомых. Он выяснил, что Наоми, домоправительница реб Мешулама, теперь владеет булочной на Низкой улице, и однажды вечером отправился к ней. От Наоми Копл узнал, что Маня вышла замуж, но со своим мужем не жила. Работала она в посудной лавке на Мировской, а жила в доме своего хозяина где-то на Птасьей. Телефона в доме не было, и Копл сел в дрожки. Было уже поздно, и Копл колебался: удобно ли ехать в такое время в гости? Он прошел через погруженный во мрак двор, откуда исходил терпкий запах чеснока и гнилых яблок. В небольшом молельном доме танцевали набожные хасиды. Копл остановился и долго смотрел, как исступленные евреи встают в круг, расходятся, топают своими тяжелыми сапогами, трясут бородами. Его подмывало войти внутрь и принять участие в танце, однако он подавил в себе это желание. Он поднялся по темной лестнице на третий этаж и постучал. В ту же секунду послышались шаги, и раздался голос Мани:
— Кто там?
— Это я. Копл.
— Кто? Старика нет.
— Откройте, Маня. Это я, Копл, управляющий.
Раздался звон цепочки, и дверь открылась. Несмотря на тусклый свет в коридоре, Копл сумел Маню рассмотреть: постарела, но такая же живая и подвижная, модное платье, в ушах сережки, на шее бусы из искусственного коралла, запавшие щеки напудрены, калмыцкие глаза подведены.
— Копл! И впрямь вы! — воскликнула она.
— Да, я.
— Мать моя, если и такое бывает на свете, то уж не знаю… — Она всплеснула руками и расхохоталась. — Я знала. Я всегда знала, что вы объявитесь.
— Почему вы были так в этом уверены?
— Знала, и все тут. Я все знаю.
Она провела его на кухню, просторную комнату с плиточным полом и медными мисками по стенам. Хозяев дома не было. На табурете лежала колода карт. У стены стояла койка, продавленная в том месте, где сидела Маня. Она засуетилась, принюхиваясь своими широкими ноздрями.
— Надо же, Копл… Ни чуточки не изменился.
— Ты тоже, Маня. — Копл перешел на «ты». — Совсем не изменилась.
Она посмотрела на него с подозрением и засмеялась снова.
— Я — никто, — сказала она. — А вот вы стали зятем реб Мешулама. А это кое-что да значит.
— Ни черта это не значит.
— Послушайте, как вы меня отыскали?
— Через Наоми.
— А она откуда знает?
— Это у нее надо спросить.
— Узнаю Копла. Не изменился ни капельки. Когда вы приехали? Лея тоже в Варшаве?
— Увы.
— Так вот, значит, как обстоят дела… — Маня скорчила гримасу и, помолчав, добавила: — Ну же, не стойте в дверях, точно нищий. Садитесь на кровать.