Семья Мускат
Шрифт:
— Будет тебе, перестань! — перебила ее госпожа Крупник, в прошлом — мадам Голдсобер. — Расскажи-ка лучше, как твоя жена.
Копл покосился на нее.
— Лея еще в Париже, — ответил он.
— В Париже! Господь всемогущий! Где только люди не оказываются!
— Где Исадор? — снова спросил Копл, поворачиваясь к Рейце.
— Нет, вы видали! Вдруг соскучился. Он там. Зайди к нему. Он тебе такого расскажет — и ни слова правды. Лежит и сочиняет невесть что. Можно подумать, что это я виновата, что его парализовало. А ведь я его сколько раз предупреждала.
— Мама, пожалуйста, перестань, — одернула ее Жиля.
— Видали, жить меня учит. Чего ты вмешиваешься? Мы с Коплом не первый год знакомы. Хоть он и в Нью-Йорке живет. А правда, что там деньги под ногами валяются?
— Точно. Они их лопатами гребут.
— Ах, как мы здесь тебе завидовали. Как натерпелись. Люди дохли, как мухи. Немцы, будь они прокляты, из себя джентльменов строили. Bitte, просунь голову в петлю. Bitte, падай мертвым. Продукты только по карточкам. Хлеб, как камень, — пекут с каштанами. Всю зиму только и ели картошку мороженую. Я за несколько недель тридцать фунтов сбросила. С меня нижние юбки падали. Жиля контрабандисткой заделалась.
— Мама!
— Ладно, ладно! Уж и слова сказать нельзя. Яйца курицу учат. Ну, ступай к Исадору. Но только, уж пожалуйста, не засиживайся, Копл, дорогой.
Копл вошел в спальню. При свете маленькой лампочки он разглядел лежавшего в постели Исадора. Лицо желтое, как воск, усы, прежде аккуратно расчесанные, торчат теперь во все стороны. Один глаз закрыт, другой смотрит прямо перед собой. На ночном столике у кровати колода карт и плевательница.
Копл остановился в дверях:
— Добрый вечер, Исадор.
На приветствие Исадор ответил сильным, здоровым голосом.
— Узнаешь меня?
— А то нет. Настоящую монету от фальшака еще отличаю.
Копл рассмеялся.
— Ну, слава Богу, что ты еще узнаешь людей, — сказал он.
— А по-твоему, я спятил? Когда прибыл?
— Сегодня.
— Прямо из Америки?
— С остановкой в Париже.
— Дома был?
— Да.
— Молодец. А меня, видишь, живьем похоронили. Даже есть не дают.
— Не может такого быть.
— Заткнись. Дай лучше пару долларов. Говорю тебе, я здесь никому не нужен. Только и ждут, когда я в ящик сыграю.
— Не фантазируй.
— Я совершенно здоров, Копл. Одна беда — ноги отказали. Будь у меня деньги, я бы их отрезал и купил себе пару костылей. Если б не Общество, я б уж давно в земле гнил. Они меня каждую субботу навещают. По уставу обязаны. Принесли мне на днях кусок мяса, да Рейце отобрала. И коньяку мне не дает. Лежу здесь целыми днями, в потолок смотрю. Чего только не передумаешь! Скажи честно, ты-то хоть доволен?
— Нет.
— В чем дело? Жена загуляла?
— Все вместе.
— Доллары есть?
— Навалом.
— Значит, не так уж все плохо. Слушай, пойди принеси мне бутылочку шнапса.
— Сейчас сбегаю.
— Поторопись. А то лавка скоро закрывается. Половина Общества перемерла. У нас много новых членов. «Исадор то, Исадор это!» — а я их никого знать не знаю. Признавайся, по-прежнему за юбками бегаешь?
— В Америке в женщинах недостатка нет.
— Повезло тебе, стало быть. Хватай быка за рога, братец. Окажешься в моем положении — поздно будет.
Когда Копл вернулся в гостиную, карточная игра уже кончилась. Колода с банком лежала на тарелке посреди стола. Разговор, по всей вероятности, шел о нем: стоило ему войти, как воцарилось молчание. Только сейчас Копл сумел как следует всех рассмотреть. Давид Крупник сделался каким-то грубым и неловким, стал меньше ростом, словно рос в обратном направлении. У Ичеле Пелцвизнера волосы поредели, голая макушка была в струпьях, на левой щеке темнела родинка. Во рту у Моти Рыжего было полно золотых зубов. У Леона Коробейника вид был больной и какой-то изможденный. Коплу показалось, что изменилась даже квартира: занавески на окнах изношены и порваны, обои на стенах облезли, потолок в трещинах.
Госпожа Крупник вынула изо рта астматическую папиросу.
— Ты уже уходишь, Копл? — удивилась она. — Куда это ты собрался?
— Купить Исадору бутылку.
Рейце привстала со стула.
— Я так и знала, — сказала она. — Вот пьянь. Стоит кому-то прийти, как он тут же его использует. Копл, говорю тебе от чистого сердца, — это грех. Все ведь его несчастья от бутылки.
— Хуже все равно не будет.
— Погоди. Не беги. У меня где-то был коньяк. Какой же он негодяй! Перед людьми стыдно!
— Должно быть, Копл стыдится нас, нищих, — заметила госпожа Крупник.
— Я же сам пришел вас повидать, разве нет?
— Повидать меня?
— Вас всех.
— Расскажи нам про Америку. Правда, что они ходят там вверх ногами.
— Если есть желание, можно и вверх ногами. Это свободная страна. — И Копл повернулся к Леону Коробейнику: — Как у тебя-то дела?
Леон хлопнул себя по лбу.
— А я уж думал, ты забыл, как меня зовут, — сказал он. — Ну как у меня могут быть дела? Как у всех в Польше. Торгую драгоценностями, а людям нужен хлеб. Сегодня у нас один ходкий товар — доллары. За доллары небеса купить можно. А что у тебя, Копл? Поверь, не проходило и дня, чтобы мы о тебе не говорили. А от тебя — ни слова. Все ужасно злились, а я им сказал: «Послушайте меня, — говорю, — Копл не из тех, кто забывает друзей. Все дело в том, что в стране Колумба нет времени письма писать».
— Что верно, то верно, — согласился Копл. — Когда приезжаешь в Америку, писать не хочется. Все кажется таким далеким. Как будто в загробном мире очутился.
— Знаешь что, Копл? Ты стал совсем другим человеком, — заметила, помявшись, Рейце.
Копл ощетинился:
— Что значит «другим»?
— Не знаю. Какой-то ты серьезный. Раньше каким шутником был. Да и постарел, пожалуй. Отчего? Работаешь много?
— Там все торопятся. То, что здесь делается за час, мы успеваем за минуту.