Семья Мускат
Шрифт:
— Да, это ты!
Она провела его в комнату, в которой он был много лет назад, когда его мать приехала в Варшаву. Он узнал ковер, письменный стол, диван, даже фотографии на стене.
— Садись. Додика я только что уложила. А то он потом не заснет.
— Да, понимаю.
— Выглядишь ты неважно. Видишь, как я раздалась, — вот что значит есть картошку три раза в день. Мы все распухли от воды.
— У нас там и картошки не было.
— Когда ты приехал? На Шабес?
— В пятницу вечером.
— Почему не позвонил?
— Дина сказала, что на Шабес у вас
— Ложь! Она прекрасно знает, что мама в Швидере. А впрочем, я на такую честь и не рассчитывала. Кто я такая, в конце концов? Мать твоего сына, не более того.
— Я могу его видеть?
— Не сейчас. Он в постели, разговаривает сам с собой. Какой он умный! Задает вопросы, ответить на которые способен только философ. Ну, рассказывай. Ты, я вижу, нисколько не постарел, а вот я вся седая. По правде говоря, не верилось, что ты вернешься.
— Мог и не вернуться.
— Мой отчим хотел, чтобы я объявила себя покинутой женой. Чтобы ходила к раввинам. Как будто в этом дело!.. Его сын — врач, и отчим рассчитывает, что мы с ним поженимся. Давай говорить в открытую. Зачем ты вернулся? К кому? Пять лет — достаточный срок, чтобы сделать выбор.
— Выбор сделан давно. Ничего не изменилось.
Аделе сверкнула своими желтыми глазами:
— Понимаю. Можешь не объяснять. Мне только хочется, чтобы ты себе уяснил: он — твой сын и у тебя по отношению к нему есть определенные обязательства.
— Сделаю все, что в моих силах.
— Подачки мне от тебя не нужны. Он — твой законный сын. Я могла бы потребовать, чтобы ты выплатил мне вспомоществование за все эти годы, но что прошло, то прошло. Обходится он мне не меньше тридцати марок в неделю. Достать ничего нельзя. Я бы попробовала устроиться на работу, если б не была ему так нужна. Он ходит в школу, и я должна водить его и забирать. Дети ведь попадают под колеса. Моя мать состарилась. Ну, а что у тебя? Кто ты теперь?
— Пустое место, как и раньше.
Она посмотрела на него вопросительно, словно изучая. Да, тот же самый Аса-Гешл. Когда он вошел, ей на какую-то долю секунды показалось, что он стал старше, но это впечатление очень скоро рассеялось. В его лице по-прежнему была та же смесь молодости и зрелости, какую она заметила при их первой встрече. Господи, как же Додик на него похож! Даже выражение лица такое же. Адель не терпелось привести ему мальчика, но она решила не торопиться.
— Ты, надо полагать, не испытывал там недостатка в женщинах, — сказала она, удивившись собственным словам.
— Бывали иногда.
— Значит, даже своей любимой Адасе ты не был верен?
— Верность тут ни при чем.
— Вот как? Это что-то новое. Не подумай только, что я за нее переживаю. И что же ты собираешься делать, можно узнать? Жить будешь в Варшаве? Фишл, скорее всего, с ней разведется. Он вида ее не выносит.
— А как быть с нами? Ты готова развестись?
— Почему бы и нет? Только тебе придется мне заплатить.
— У меня ничего нет, ты же знаешь.
— Зато у нее есть. Этот идиот осыпает ее деньгами! Он присвоил себе все состояние Мускатов. Так что будь добр, выдай мне десять тысяч американских долларов и подпиши бумаги, что обязуешься выплачивать по пятьдесят марок в неделю на ребенка. По сегодняшнему курсу, естественно.
— Это все, что ты хотела мне сказать?
— Да, мой дорогой. Когда-то я любила тебя — даже больше, чем ты думаешь. Но сейчас все в прошлом. Зачем тебя понесло в армию? Хотел доказать Адасе, какой ты герой?
— Сколько можно повторять одно и то же?
— Ну и что ты там увидел? Чего достиг? Что собираешься делать в Варшаве? Сапожником станешь?
— Прости, Аделе, но ведь я пришел с ребенком повидаться.
— Скажи лучше, когда ты приехал? Должно быть, ты здесь уже целую неделю.
— Почему тебя это интересует?
— Знаю я тебя как облупленного. Прямо с поезда к ней побежал. Раньше, чем к собственной матери.
— Так и было.
— И что только у тебя в груди? Сердце или камень?
— Камень.
— Вот именно. Почему ты такой? Ты что, и в самом деле так безумно ее любишь? Или всех остальных ненавидишь?
— Тебе-то какая разница?
— Мне — никакой. Но по-моему, я имею право знать, что с тобой происходит, — ты ведь пять лет отсутствовал! Господи, целую вечность!
— Мне нечего тебе сказать.
И тем не менее, хоть и не сразу, он заговорил. Она спрашивала — он отвечал. Он рассказывал ей про жизнь в казармах, продолжавшуюся много месяцев, про три — без малого — года на фронте. Героем он не был, но жизнью рисковал много раз. Сидел на корточках в окопах, переболел тифом и дизентерией. Он ничего от нее не утаил; ходил к проституткам, занимался любовью с дочкой владельца лесопильни под Екатеринославом, в Киеве завел роман со школьной учительницей. О чем он только не рассказывал — и о погромах Петлюры, и о Народном университете, где сам преподавал, и о деникинских бандах, и о какой-то ивритской библиотеке, где он трудился над составлением каталога, и о большевистской революции, и о книге Гегеля, которую взялся переводить. Аделе слушала и кусала губы. Все, как когда-то: голодная жизнь, грязные комнатушки, пустые мечты, никому не нужные книги. У него до сих пор не было ни профессии, ни планов; он никого по-настоящему не любил, не ощущал никакой ответственности. Выглядел он усталым и подавленным, глаза покраснели — как будто он не спал несколько дней. Он признался, что первую же ночь после приезда провел с Адасой в Отвоцке. Потом они поехали в Медзешин, где сняли комнату у Клониной свекрови. Сегодняшнюю ночь они договорились провести у Герца Яновера. Аделе побледнела.
— Тебе не надо было возвращаться. Ты и ее тоже сделаешь несчастной.
— Боюсь, что так.
— Ты безумен, Аса-Гешл, совершенно безумен. Нагишом ты по городу не бегаешь, это правда, но ты не в себе. Остается только надеяться, что твой сын не пойдет в тебя.
— Не волнуйся, не пойдет. Я в тебя верю.
— Стараюсь, как могу. Он уже задает те же вопросы, с которыми в свое время носился ты. Если в тебе осталась хоть капля порядочности, проследи хотя бы за тем, чтобы он, по крайней мере, не испытывал нужду.