Семья Мускат
Шрифт:
— Мне надо поговорить с тобой, — сказала Адаса.
— Что? Садись.
— Я хочу сказать тебе, что… что… дальше так продолжаться не может… — Слова давались ей с трудом.
Фишл закрыл Мидраш.
— Чего тебе не хватает? Ты и без того живешь, как хочешь.
— Я… я… это не жизнь. — Голос Адасы дрожал.
— Сегодня на эти темы я говорить не стану. Сегодня — Шабес. До завтрашнего вечера подождать нельзя?
— Какая разница — сегодня или завтра? Я хочу получить развод. И для тебя так тоже будет лучше.
У Фишла перехватило дыхание.
— Но почему? Произошло что-то еще?
— Он здесь, — вырвалось у Адасы.
Лицо
— Когда он приехал?
— Несколько дней назад.
— И что из этого следует?
— Ты же сам когда-то обещал, что, если он вернется, ты дашь мне развод. Он вернулся.
Фишл встретился с Адасой глазами. От теплоты, которая всегда была в ее взгляде, не осталось и следа. Глаза смотрели холодно, с вызовом.
— Ну, а он-то готов взять тебя? — Когда Фишл произносил эти слова, он почувствовал, как внутри у него все оборвалось.
— Мы уже и без того муж и жена.
— Что?! У него есть жена и ребенок.
— Знаю. Мы живем вместе, у Клониной свекрови.
— Что ж, тогда дело другое, дело другое, — пробормотал Фишл. Лицо его побагровело, а затем побледнело вновь. Его подмывало закричать: «Шлюха! Нечистая женщина! Вон из моего дома! Будь же ты тысячу раз проклята!» Однако он сдержался. Во-первых, потому, что сегодня был Шабес; во-вторых, какой смысл в этой ругани? Она ведь все равно погрязла в грехе, еще более страшном, чем вероотступничество.
— Зачем было приезжать именно сегодня? — спросил он. — Ты хотела осквернить мою субботу?
— Он тоже в Варшаве. Поехал к матери, — сказала Адаса, сама толком не понимая, зачем это говорит.
Фишл в задумчивости потер лоб. Ее слова напомнили ему признания грешных женщин из еврейских книг.
— Понимаю. Дам тебе ответ завтра вечером.
— Спасибо. Я переночую здесь, — сказала Адаса. Несколько мгновений она стояла, не двигаясь, а затем резко повернулась, сделала несколько быстрых шагов, словно готовясь бежать, а затем пошла медленнее, неуверенно ступая, в направлении выхода. За ручку двери она почему-то взялась левой рукой, не давая самой же себе выйти. Фишл приподнялся, словно собираясь позвать ее, но затем снова опустился на стул. «Пусть будет, как будет, — решил он. — Тому, кто падает в пропасть, из нее не выбраться».
Он пошел в спальню. Две постеленных постели под прямым углом друг к другу. От простынь и покрывала исходит свежий запах лаванды. Ложиться спать было еще рано, однако Фишл принялся читать ночные молитвы, а потом разделся и растянулся на прохладных простынях.
Ему казалось, что он не заснет, однако не успел он опустить голову на подушку, как погрузился в сон. Вначале ему снилось, что он изучает отрывок из Талмуда в Бялодревнском молельном доме, затем молельный дом куда-то подевался, и ему приснилось, что доллар упал и на бирже поднялась паника. За одну польскую марку давали целых десять долларов! «Как это понимать?» — спросил он Аншела. «Америка — богатая страна, — отвечал тот. — Это все спекуляция». Тут он заметил, что у Аншела под длинным пальто женские панталоны с кружевами. «Что произошло? — недоумевал он. — Неужели Аншел действительно женщина?»
И тут он пробудился. Ему почудилось, что в лицо словно ветерок подул. Он открыл глаза. Вчерашнего разговора с Адасой он не помнил, но проснулся с тяжелым сердцем. «Может, я переел?» — подумал он. И тут он вспомнил. Как странно. Хотя Адаса уже много лет не жила с ним, как с мужем, его всегда утешала мысль, что их связывают брачные узы. Она жила в его доме, он обеспечивал ее всем необходимым. Он не сомневался: рано или поздно она раскается и к нему вернется. Теперь же все изменилось. «Мы уже и без того муж и жена» — он не мог забыть этих слов. Он сел в кровати и вперился в темноту. Он понимал, что по Божьему закону он должен ее ненавидеть, но по природе своей он не был способен к ненависти. Ему пришло в голову, что его чувство к ней зовется, как пишут в мирских книгах, любовью. Ему захотелось встать, пойти к ней в комнату и умолять ее сжалиться над ним, не позорить свою праведную мать, находящуюся в раю. Он даже встал с постели, подошел к двери, но что-то его остановило.
«Нет, это бессмысленно, — пробормотал он самому себе. — А если б она умерла…» И он услышал, как сам же шепчет заупокойную молитву: «Благословен истинный Судья…»
В субботу вечером Аса-Гешл отправился к Аделе. Он уже разговаривал с ней по телефону и запасся игрушками для маленького Додика: оловянным свистком, деревянной саблей, игрушечными солдатиками, плиткой шоколада, пакетом леденцов. Когда он уходил, Дина возилась на кухне — готовила послесубботнюю трапезу. Пахло свеклой, чесноком и лимонной солью. Его мать уже раздела внуков и укладывала их спать. Посреди комнаты, в своем атласном лапсердаке и бархатной шляпе поверх ермолки, стоял Менаше-Довид и пел, переходя временами на речитатив:
Господь сказал Иакову: Не бойся, слуга Мой, Иаков, Господь избрал Иакова, Не бойся, слуга Мой, Иаков, Господь освободил Иакова, Не бойся, слуга Мой, Иаков.Мать спросила Асу-Гешла, постелить ли ему постель, но сказать наверняка, вернется он ночевать или нет, Аса-Гешл не мог. У них с Адасой было назначено полуночное свидание. Возможно, они поедут на поезде в Медзешин, к Клоне. Все зависело от ответа Фишла. Аса-Гешл обещал матери, что отправит ей открытку, если вечером не вернется. Последними репликами они обменивались, когда он уже стоял на пороге.
На Налевки он сел в трамвай. Здесь, в Варшаве, еще чувствовалось, что Шабес подходит к концу. По улицам в бархатных шляпах шли хасиды. Кое-где в окнах мерцали свечи. Сенная была погружена в полумрак — горели лишь несколько газовых рожков. Вдалеке в небо упиралась фабричная труба. По тротуару, ему навстречу, ковыляла старуха с парой мужских сапог в корзине. На последнем этаже кто-то бренчал на пианино. Аса-Гешл замедлил шаг. Как же необъятен мир! Какое многообразие судеб! Взять хотя бы его: идет повидаться с женой, которую никогда не любил, и с сыном, которого ни разу в глаза не видел.
Он вошел в ворота. Ему запомнилось, что дом, где жила Аделе, был красив, однако теперь на стенах потрескалась штукатурка, он как-то весь скособочился. Посреди двора красовался новенький, только что выкрашенный, смазанный дегтем ящик для мусора. Окна отражались в асфальте, точно в темной луже. Он позвонил, послышались шаги. В дверях стояла Аделе. Он с трудом узнал ее: постриглась, платье короткое, на лице толстый слой пудры, брови выщипаны. В ее крутом лбе, костистом носе, остром подбородке ощущалась какая-то агрессивность, про которую он давно забыл. Она подалась вперед, словно собираясь обнять его, но внезапно отступила назад: