Семья Мускат
Шрифт:
— Здесь живет госпожа Клоня? — спросил Аса-Гешл.
— Я Клоня.
— Внизу, в дрожках, вас ждет дядя Адасы. Не могли бы вы спуститься на минуту?
— Какой дядя? Абрам?
— Да.
— Адаса здесь ночевала, но сейчас ушла. А вы…
— Я ее ученик… она дает мне уроки.
Девушка улыбнулась одними глазами.
— Я вас сразу узнала. Она вас очень точно описала. Как жаль, что вы не пришли часом раньше. Здесь была ее мать. Адаса у нас уже не первый раз ночует. Зайдите ненадолго.
— Простите, но господин Шапиро спешит…
— Всего на минутку. Я только познакомлю вас с мамой.
Она взяла его под руку, втолкнула в квартиру и, проведя по коридору,
— Тихо! Лежать! — приказала она.
— Мамочка, это тот самый молодой господин, который берет уроки у Адасы. Господин Абрам, дядя Адасы, — внизу, в дрожках.
— Что же он не поднимется? У нас люди живут приличные. Очень рада знакомству с вами. Адаса мне — как вторая дочка. Нет, это не девушка, это — цветок. Умна и красива, точно солнышко в небесах. Повезет тому, кому достанется этот ангел. А вы, молодой человек? Говорят, вы приехали в Варшаву учиться.
— Да, только начал.
— Образование — вещь хорошая. Кем бы вы ни были, евреем или христианином, если чему выучились, всякий перед вами шляпу снимет. Адаса не годится для этих лапсердаков, хасидов этих. Она для них натура слишком тонкая. Этот, с Гнойной, тот, что постным маслом промышляет и пейсы носит, ей никак не подходит.
— Ой, мама, говори, да не заговаривайся.
— Я правду говорю. Чистую правду. Она ведь мне все рассказала, хотя девушка она по природе замкнутая. А я ей так и сказала: родителей, говорю, надо слушаться, но сердцу-то ведь тоже не прикажешь.
Пока мать болтала, Клоня причесалась, надела пальто и прихватила блестящую сумочку с медной ручкой. Аса-Гешл попрощался с матерью Клони, и та, протянув ему свою полную, в ссадинах от домашней работы руку, пригласила приходить еще. Овчарка спрыгнула с дивана, понюхала ноги Асы-Гешла и приветливо завиляла хвостом. Когда они вышли на лестницу, Клоня сказала:
— В час дня Адаса опять к нам придет.
— А куда она пошла?
— Устраиваться на работу. По объявлению.
Пока Клоня говорила с Абрамом, Аса-Гешл стоял в стороне и, о чем идет разговор, не слышал. Абрам жестикулировал, дергал себя за бороду, стучал кулаком по лбу.
— Она вернется в час дня, — сказал он, подозвав Асу. — Сейчас двадцать минут первого. Дождись ее. Не упусти. А я вернусь через час-другой.
Абрам говорил по-польски, чтобы Клоня понимала, и так кричал, что на него оборачивались прохожие. Договорились, что Аса-Гешл будет ждать Адасу в трактире напротив; Клоня пошлет к нему Адасу, как только та вернется, а потом оба они будут ждать Абрама. Возница между тем стал проявлять некоторое нетерпение: щелкал кнутом и ругал лошадь на чем свет стоит. Вскоре дрожки отъехали. Клоня что-то сказала Асе-Гешлу, и, хотя каждое слово в отдельности было ему понятно, общий смысл он не уловил. Каменный пол трактира был усыпан опилками. В ноздри ударил резкий запах пива и жарившегося на кухне мяса. В трактире было пусто, столы были покрыты клеенкой. Аса-Гешл сел за столик. К нему тут же подошел невысокий крепыш в рубашке с засученными рукавами.
— Чего изволите?
Аса-Гешл хотел сказать: «Стакан пива», но вместо этого проговорил:
— Чаю, пожалуйста.
— У нас не чайная.
— Тогда коньяку. — Он и сам удивился своим словам.
— А покушать?
— Да.
— Сарделек?
— Очень хорошо.
Он тут же пожалел о сказанном — сардельки, разумеется, будут не кошерные. Но было уже поздно. Хозяин заведения вернулся с рюмкой коньяку и двумя сардельками на тарелке. Окинув Асу внимательным взглядом проницательных серых глаз, он поинтересовался:
— Откуда будете?
— Я живу в Варшаве.
— На какой улице?
— На Свентоерской.
— И чем зарабатываете на жизнь?
— Учусь.
— Где? В школе?
— Нет, частным образом.
— У раввина?
— У учительницы.
— А чего в Палестину не едете?
Трактирщик с удовольствием продолжил бы свой допрос, но тут его позвала какая-то босоногая, веснушчатая девчонка. Аса-Гешл пригубил коньяк. Коньяк обжег горло, на глаза навернулись слезы. Он подцепил на вилку сардельку и откусил кусочек. «Плохо мое дело, — подумал он. — Да, Абрам прав. Из Польши надо уезжать. Если не в Палестину, то в какую-нибудь другую страну, где нет такого закона, чтобы не пускать евреев в университеты. Если б только Адаса со мной поехала! Надо будет все это хорошенько обдумать».
Он залпом допил коньяк и почувствовал, как ему вдруг стало тепло, начали слипаться глаза. Он не слышал, как открылась дверь, не видел, как вошла Адаса. Вошла и остановилась на пороге: длинное зимнее пальто с меховым воротником, черный бархатный берет, под мышкой газета. За те дни, что он ее не видел, лицо у нее стало еще бледнее, как будто она только что оправилась после тяжелой болезни. Она кивнула и робко улыбнулась, не сводя с него глаз. В новом костюме он был совершенно неузнаваем. Лишь узкий черный галстук напоминал ей о неопытном зеленом юнце, каким он был всего несколько дней назад.
Когда Аса-Гешл сообщил Адасе о своем решении ехать в Швейцарию, глаза ее увлажнились.
— Возьми меня с собой. Я не могу здесь больше находиться.
Щеки у нее горели, маленькие ручки в черных перчатках нервно теребили стоящую на столе пепельницу. Некоторое время она пристально на него смотрела, а потом отвернулась. Асе-Гешлу показалось, что за последние несколько дней она заметно повзрослела. Адаса говорила и не могла остановиться; рассказывала, как отец впал в слепую ярость, как мать взяла сторону деда и как против нее ополчилась вся семья — дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, бабка, даже Копл. Ничего у нее не складывалось. Работа, которую она нашла, и та оказалась негодной: работодательница рассчитывала, что Адаса будет не только сидеть с ребенком, но и стирать белье.
Последовала длинная пауза. Затем Адаса спросила:
— Ты и в самом деле собираешься ехать? Или у тебя какие-то другие планы?
— Если б ты поехала со мной, я покинул бы Польшу сегодня же.
— Стоило тебе сменить хасидскую одежду на обычную — и ты рассуждаешь, как светский человек, как человек мира.
— Не только рассуждаю, но и думаю.
— Чтобы пересечь границу, тебе понадобится паспорт.
— Есть способы обойтись без него.
— Не знаю, как быть. Дома все меня ненавидят. Даже Шифра. Они ни на минуту не оставляют меня одну. Даже книгу не могу почитать в одиночестве. Плевать. Все равно им не удастся его мне навязать. Лучше смерть. Я уж подумала, не положить ли всему этому конец…