Семья Мускат
Шрифт:
Накануне вступления немцев в город Абрам провел вечер в семье. Стефа привела своего жениха, студента-медика. Были и другие гости: Маша, ставшая теперь, после отъезда Леи в Америку, сиротой, и Доша, младшая дочка Пини. Девушки танцевали, смеялись и перешептывались. Хама подавала чай, картофельную запеканку и вишневку. Ребенок не желал ложиться спать, и Авигдор принес его в гостиную. Чтобы развеселить маленького Мешулама, Абрам вставал на четвереньки, лаял собакой, мяукал кошкой, выл волком, вытворял такое, что со смеху покатывалась даже вечно недовольная жизнью Хама. Она трясла головой в парике и, сморкаясь, прикрывала покрасневший нос носовым платком.
— Чего это ты так развеселился?
— Пессимистка! Чего волноваться? Мы все умрем — даже самые богатые миллионеры. И будем гнить — вместе с королями
Абрам отправился спать в два часа ночи, а еще до рассвета его разбудил грохот. За первым взрывом последовали еще два. Русские взорвали все три моста через Вислу. Выбитые взрывной волной стекла посыпались на землю. Залаяли собаки. Заголосили дети. Абрам сел в постели и первым делом подумал, что скоро можно будет поехать в Лодзь и увидеть Иду. Кто знает, может, она совсем про него забыла? Нашла себе кого-то другого? Он снова заснул, но как-то тревожно, со снами. Борода у него поседела, но кровь в венах текла еще молодая. И желания преследовали его тоже молодые. Молодые и необузданные. Сначала ему снилось, как он целует Адасу, потом — собственную дочь Стефу.
Утром его разбудил телефонный звонок. Звонил Нюня. Он заикался.
— Абрам, м-м-мазлтов! Н-н-немцы в городе! М-м-мы теперь в П-п-пруссии!
— Ура! Viva! Potztausend! — закричал Абрам. — Ты где, дурачина? Пойдем поприветствуем гуннов!
И он забегал по квартире, шлепая по полу голыми пятками. Проснулись Хама и дочери, заверещал ребенок. Абрам надел белый летний костюм, соломенную шляпу, рубашку со спортивным воротом и, схватив трость с ручкой из оленьего рога, сбежал, что-то напевая, вниз по лестнице. На улице он вскочил в дрожки и назвал кучеру адрес Нюни. От Нюни он, Нюня и Броня поехали на Сенаторскую. Ярко светило солнце; с Вислы дул легкий ветерок. Дворники поливали тротуары и дворы из резиновых шлангов. По улицам спешили молодые женщины и девушки с букетами цветов. Балконы были забиты людьми, на улицах яблоку негде было упасть. На Сенаторской Абрам увидел германские войска. Офицеры в зубчатых касках, с шашками на боку, в сапогах со шпорами важно восседали в седле. Невозможно было представить, что они только что с поля боя. Вслед за офицерами широкими рядами шли солдаты, в основном мужчины средних лет, широкоплечие, с брюшком, в очках, с фарфоровыми трубками в зубах. Они мерно отбивали шаг по булыжной мостовой и что-то пели гортанными голосами. От этого невнятного блеянья по растянувшейся вдоль улицы толпе пробежал смешок. Победителей приветствовали громкими криками:
— Guten Morgen! Guten Morgen!
— Gut’ mo’en! Gut’ mo’en! — отзывались солдаты. — Где тут дорога на Санкт-Петербург?
— Вот возьмите! — И Абрам протянул солдату сигару.
— Danke sch"on. А вы берите папиросу. — И солдат протянул Абраму папиросу, без мундштука, с тонкой золотой каемкой.
А войска шли и шли, тянулись бесконечной вереницей. Над крышами кружили стаи голубей, их цвет менялся от огненно-золотого до свинцово-черного. На окнах играли солнечные блики. Над замком уже развевались черно-бело-красные флаги. Повозки со специальной полицией ехали в сторону городской ратуши; полицейские были в синих накидках, многие в темных очках. С Праги раздавалась стрельба — русские, по всей видимости, еще оказывали сопротивление — отстреливались из окопов на другом берегу Вислы. Желтолицые дезертиры в лохмотьях показались в дверях еврейских домов. То тут, то там германский патруль хватал русского солдата и либо вел его в тюрьму, либо расстреливал на месте, и труп оставался лежать в луже крови. Несколькими часами позже на стенах домов и на заборах появились объявления на немецком и польском языках. Вокруг них стали собираться горожане. Крупным почерком значилось: «Streng verboten» — «Строго запрещается». Вечером Абрам отправился на Венский вокзал узнать, пустили ли поезд в Лодзь. На Маршалковской царило оживление. Проезжала кавалерия. Играл оркестр. В ресторанах и барах уже выпивали и ухаживали за женщинами германские солдаты. С Хмельной и Злотой на Маршалковскую устремились десятки проституток: лица напудрены, глаза подведены, на щеках румяна. Эхо разносило пьяные выкрики и громкие голоса. Венский вокзал был закрыт и оцеплен. Абрам попытался было что-то сказать немецкому солдату, но швабец, высокий малый с лошадиным лицом и глазами навыкате, грубо его оттолкнул, отчего Абрам чуть не свалился в канаву.
— Пошел отсюда к чертовой матери, жид проклятый!
И угрожающе взмахнул винтовкой.
Часть седьмая
Глава первая
Скорый поезд «Белосток — Варшава» опаздывал на несколько часов. По расписанию он должен был прибыть на Венский вокзал в четыре часа пополудни, однако к этому времени достиг лишь железнодорожного узла, где долгое время стоял, пока отцепляли одни вагоны и прицепляли другие. Платформы были забиты пассажирами: билеты они купили, но в поезд сесть не могли. Поляки закрывали двери вагонов и не пускали евреев, которые, сгибаясь под тяжестью чемоданов и тюков, метались по платформе. Женщина с ребенком громко рыдала, умоляя пустить ее в поезд. В давке она потеряла свой парик и теперь стояла с коротко стриженной головой. Какой-то солдат подцепил его на штык.
В вагоне второго класса сидел молодой человек с высоким лбом, глубоко посаженными глазами и светлыми, редеющими на макушке волосами. Его серый костюм помялся в дороге, воротничок загнулся на углах, галстук съехал на сторону, бледное лицо покрылось пылью. Он читал журнал и время от времени поглядывал в покрытое сажей окно. Поезд простоял больше часа. Железнодорожные пути были забиты паровозами и товарными вагонами. Размахивая фонарями, отбрасывавшими бледный, смешивавшийся с дневным свет, бегали взад-вперед по платформе проводники. В окне купе первого класса стоял широкоплечий генерал с окладистой русской бородой и смотрел на суматоху отрешенным взором человека, свободного от мирских тревог. Хотя Польша обрела государственность только что, на его широкой груди уже красовались польские медали.
В вагоне второго класса, неподалеку от молодого человека с журналом, сидели офицер, две сопровождавшие его женщины, старуха в черном, в шляпке с вуалью и помещик с козлиной бородкой в старомодном двубортном польском кафтане. На багажной полке свалены были сумки, чемоданы, саквояжи. Офицер — лейтенант, низкорослый, светловолосый субъект с красным лицом, водянистыми глазами и коротко стриженными волосами — повесил на вешалку китель и фуражку, положил на багажную полку шашку и сидел, попыхивая папиросой, положив ногу на ногу и глядя на свое отражение в начищенном сапоге.
— Сколько можно стоять, вот ублюдки! — ворчал он.
— Черт бы их взял! — подхватила одна из ехавших вместе с ним женщин.
— Собачьи дети, — продолжал выражать свое недовольство лейтенант. — Всю ночь глаз не сомкнул. Польские офицеры неделями просиживают в этих проклятых поездах, а в городе сплошь одни жиды. Хорошенькое дело, нечего сказать!
— Вы уж простите, лейтенант, что вмешиваюсь, — подал голос, подавшись вперед, помещик. — В местах, откуда я родом, с евреями не церемонятся. Выкурили их — и конец!
— А откуда пан будет?
— Из-под Торуня. Немцы называют его Торном, — говорил помещик с немецким акцентом.
— Ну да, в Познани и в Померании все иначе. А здесь от этих проклятых свиней отбою нет.
— Говорят, на литовской границе они заодно с литовцами, а в Восточной Галиции — с украинскими бандитами.
— Во Львове им дали прикурить, — сказал лейтенант и, повернув голову, сплюнул в открытое окно.
Молодой человек с журналом вжался в сиденье. Май еще только начинался, а небо над вокзалом было уже по-летнему густо-синим. В дуновении ветра слышался не только запах угля и масла, но леса, реки. Кто-то играл на аккордеоне или на концертино. Помещик снял с полки старенький саквояж. Он отстегнул ремни, щелкнул замками и, порывшись в саквояже, извлек оттуда коробку с пирожными.
— Если лейтенант не побрезгует…
— Благодарю. — И офицер ухватил пирожное двумя пальцами.
— А милостивые государыни?
— Огромное, огромное спасибо.
Помещик покосился на сидящего в углу блондина и, помявшись, сказал:
— Может, пан соблаговолит?..
— Нет, благодарю. — И молодой человек еще сильнее вжался в сиденье. — Благодарю, — повторил он. — Премного благодарен.
Все — и офицер, и две сопровождавшие его дамы, и даже старуха в черном — одновременно повернулись к нему.