Семья Поланецких
Шрифт:
Но настал момент, когда молодые люди остались наедине: Марыня занялась в соседней комнате приготовлением чая, а Плавицкий пошел к себе за сигарой.
– Выйдемте после чая вместе, – воспользовавшись этим, обратился Поланецкий к Гонтовскому, – нам с вами надо потолковать по поводу вашего столкновения с Машко.
– Ладно, – угрюмо буркнул тот, сообразив, что Поланецкий – секундант Машко.
Пришлось выпить чаю, а потом еще довольно долго сидеть – не любивший рано ложиться Плавицкий предложил Гонтовскому сыграть партию в шахматы. Пока они играли,
– Вам, верно, приятен приезд пана Гонтовского, он напоминает Кшемень, – сказал вдруг Поланецкий.
На лице Марыни выразилось удивление оттого, что Поланецкий заговорил о Кшемене, тогда как они по молчаливому уговору должны были избегать этого предмета.
– О Кшемене я больше не вспоминаю, – помолчав, ответила она.
Но она сказала неправду: в глубине души ей было бесконечно жаль тех мест, где она выросла, жаль своих трудов и неосуществившихся надежд. Но она считала, ее обязывает забыть долг и день ото дня растущее чувство к Поланецкому.
– Кшемень, – прибавила она взволнованно, – был причиной нашей ссоры, а я хочу мира между нами, мира навсегда.
И взглянула в глаза ему с тем очаровательным кокетством, на которое легкомысленная женщина способна всегда, а порядочная – лишь когда любит.
«Какая она добрая», – подумал Поланецкий, а вслух сказал:
– У вас есть против меня неотразимое оружие. Это оружие – доброта, с ее помощью можно меня заманить хоть в ад…
– Я никуда не собираюсь вас заманивать, – сказала она.
И, словно в подтверждение, засмеялась, качая своей красивой темноволосой головой, а Поланецкий, глядя на ее лицо и чуть великоватый улыбающийся рот, думал: «Люблю я ее или нет, но притягивает она меня, как магнит».
И никогда прежде – даже когда он не сомневался еще в своем чувстве, стараясь его побороть, – она не нравилась ему так и не вызывала такой симпатии.
Время было, однако, уже позднее, и, попрощавшись, они с Гонтовским вышли на улицу.
Поланецкий, не очень умевший сдерживаться, вдруг остановился и спросил злосчастного «увальня» почти вызывающе:
– Вы знали, что кшеменьскую дубраву купил я?
– Знал, – отвечал Гонтовский, – ваш агент, как его… который говорит, что татарин родом, заезжал ко мне в Ялбжиков и сказал, что вы.
– Почему же вы не мне скандал закатили, а Машко?
– Не устраивайте мне допрос, я прокурорского тона не люблю. Поскандалили мы с этим господином по той простой причине, что вы Плавицким ничего не должны, а он ежегодно должен им выплачивать обещанную сумму, и, если разорит Кшемень, с него взятки гладки. Вот вам ответ на вопрос, почему я с ним побранился.
Поланецкий не мог не признать, что ответ не лишен смысла, и решил подойти с другого конца.
– Пан Машко просил меня быть его секундантом, – начал он, – вот почему я в это вмешиваюсь. Но как секундант я с вами объяснюсь завтра, сегодня же как лицо частное и родственник Плавицких, хотя и дальний, хочу вам только заявить: вы оказали очень плохую услугу пану Плавицкому и, если они останутся с дочерью без куска хлеба, виноваты в этом будете вы. Да, только вы!
Гонтовский вытаращил глаза.
– Без куска хлеба?.. Я?..
– Да, вы, – повторил Поланецкий. – Послушайте-ка, что я вам скажу. Обстоятельства так складываются, что дуэль, независимо от исхода, может иметь роковые последствия для Плавицких. Вы их форменным образом разорите, лишив средств к существованию, можете мне поверить.
Если Гонтовский и впрямь не любил прокурорского тона, сейчас ему представлялась возможность это доказать. Но он совершенно растерялся и стоял, испуганно разинув рот, не в силах произнести ни слова.
– Каким образом? Почему? – помолчав, выдавил он. – Уверяю вас, до этого не дойдет, даже если мне Ялбжиков придется продать…
– Пан Гонтовский, – перебил Поланецкий, – к чему этот разговор! Я с детства знаю те места. Ну что такое Ялбжиков? Какой от него доход?
Поланецкий попал в самую точку. Ялбжиков был маленьким именьицем в сто тридцать пять десятин; кроме того, вместе с имением Гонтовский унаследовал, как водится, кучу долгов, и слова Поланецкого окончательно его сразили.
Но тут в голове у него мелькнуло: а что, если это все не так, мало ли чего наговорит Поланецкий, и он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку.
– Что-то я вас не понимаю, – сказал он. – Бог свидетель, скорее я сам погибну, чем Плавицких погублю, и да будет вам известно, что этому господину Машко я с наслаждением шею бы свернул, но если надо, черт с ним, ради Плавицких я даже готов отступиться. Но после инцидента с Машко я сейчас же к пану Ямишу пошел – он в Варшаву на выборы приехал – и все ему выложил. Он сказал, что я выкинул глупость, и отругал меня – что правда, то правда! И будь во мне дело, я рукой бы махнул: что там моя шкура, но коли речь о Плавицких, я уж поступлю, как пан Ямиш скажет, – и будь что будет! Пан Ямиш там же остановился, в гостинице «Саксония».
На том они и расстались, и Гонтовский побрел в гостиницу, кляня на чем свет стоит и Машко, и себя, и Поланецкого. Он догадывался, что Поланецкий не привирает, произошла непоправимая беда: он причинил вред панне Марии, ради которой жизни бы не пожалел. Если до сих пор у него оставалась некоторая надежда, теперь все кончено: Плавицкий откажет ему от дома; панна Мария выйдет за Поланецкого – разве что сам он не согласится. Но кто же не согласится взять ее в жены? И бедняга понял, что, прийдись ей выбирать, он оказался бы на последнем месте среди претендентов. «Да и что у меня есть! – рассуждал он сам с собой. – Паршивый Ялбжиков, и ничего больше. Ни ума, ни денег. У других хоть знания, а я и не знаю ничего! Другие что-то из себя представляют, а я ровно ничего. Поланецкий и богат, и образован, а что я люблю ее больше, какой от этого прок? Если вместо помощи я, болван, еще ей и навредил…»