Семья Поланецких
Шрифт:
– Ямиш – известный тюфяк! – бросил Кресовский. – Но пойдемте, уже поздно.
Они вышли, и несколько минут спустя сани их остановились у гостиницы «Саксония». Ямиш их поджидал, но принял в халате по причине нездоровья. Кресовский, взглянув на его интеллигентное, но болезненно-одутловатое лицо, подумал: «Этот на любые уступки пойдет».
– Садитесь, господа, – говорил между тем Ямиш. – Я здесь всего три дня, да и чувствую себя неважно, но рад буду, если удастся уладить недоразумение. Я уже задал этому забияке головомойку, можете мне поверить. – И, передернув плечом, спросил у Поланецкого: – А что у Плавицких слышно? Я у них еще не был и по своей любимице, Марыне, скучаю…
– Панна Мария здорова, – отвечал Поланецкий.
– А старик?
– Его дальняя родственница умерла несколько дней назад, очень богатая, он наследства ждет. Вчера мне об этом говорил. Но я слышал, что она все на благотворительные цели завещала… Завещание сегодня или завтра будет вскрыто.
– Надоумил бы ее господь бог Марыне оставить что-нибудь… Но давайте ближе к делу. Наш долг, господа, сделать все возможное, чтобы кончилось оно полюбовно, думаю, объяснять вам это нет нужды.
Кресовский поклонился. Надоели ему подобные вступительные речи, он слышал их бог весть сколько раз.
– Сознаем, сознаем лежащую на нас ответственность! – перебил он.
– Не сомневаюсь, – добродушно ответил Ямиш. – И сам признаю: Гонтовский ни малейшего права не имел так поступать и заслуживает наказания, поэтому я готов его склонить к уступкам, и весьма значительным, дабы пан Машко получил желаемую сатисфакцию.
Кресовский достал из кармана сложенный листок бумаги и протянул Ямишу с усмешкой.
– Пан Машко ничего больше не желает, кроме того, чтобы пан Гонтовский огласил этот документик при свидетелях с обеих сторон и очевидцах скандала и затем поставил под ним свою досточтимую подпись.
Отыскав среди бумаг очки и нацепив их на нос, Ямиш углубился в чтение. Лицо его постепенно покраснело, потом побледнело, он засопел. Кресовский и Поланецкий с трудом верили своим глазам: перед ними был совсем не тот человек, который за минуту перед тем готов был пойти на любые уступки.
– Господа, – произнес он прерывающимся голосом, – пан Гонтовский поступил как сумасброд и забияка… но пан Гонтовский – шляхтич. Прошу передать это пану Машко от его имени.
И, разорвав бумажку на четыре части, кинул ее с этими словами на пол.
Дело принимало непредвиденный оборот. Кресовский уже было подумал, будто поведение Ямиша оскорбительно для него как секунданта, и мгновенно застыл и оскалился, точно злая собака, но Поланецкому, который хорошо относился к Ямишу, поступок его понравился.
– Господин советник, – сказал он веско, – пану Машко нанесено оскорбление столь тяжкое, что меньшим он не удовлетворится. Но мы с паном Кресовским ожидали от вас такого ответа, который только увеличивает наше уважение к вам.
Ямиш сел, тяжело дыша, – он страдал астмой.
– Я мог бы поручиться за Гонтовского, что он готов извиниться перед паном Машко, – сказал он, немного отдышавшись, – но не в таких выражениях. Но не будем терять время понапрасну. Я вижу, тут возможно единственное удовлетворение: с оружием в руках. Сейчас придет Вильковский, другой секундант Гонтовского; если можете его подождать, мы обсудим условия дуэли.
– Вот это называется брать быка за рога, – заметил Кресовский, которого подкупила прямота Ямиша.
– Только по необходимости, печальной необходимости, – отозвался Ямиш.
Поланецкий глянул на часы.
– В одиннадцать мне надо быть в конторе, – сказал он, – если изволите, пан Ямиш, я забегу к вам около часа посмотреть и подписать условия дуэли.
– Хорошо. Заверяю вас: я понимаю, что эти условия не должны вызывать насмешливую улыбку, но, с другой стороны, надеюсь, что ни пан Кресовский, ни вы, пан Поланецкий, не станете настаивать на противоположной крайности.
– Нет. Можете быть спокойны. Я не собираюсь требовать крови во что бы то ни стало, – сказал Поланецкий.
С тем он ушел; в конторе ему действительно предстояло лично уладить несколько важных дел, так как Бигель все еще отсутствовал. В полдень он подписал условия дуэли: они были суровы, но не чрезмерно, и отправился в ресторацию, надеясь встретить Машко.
Но Машко был, видимо, у Краславских, а Поланецкий, едва вошел, наткнулся на Плавицкого; как всегда, свежий, моложавый, безукоризненно одетый и побритый, он был, однако, мрачнее тучи.
– Что вы тут делаете, дорогой дядюшка? – спросил Поланецкий.
– Я не обедаю дома, когда чем-нибудь расстроен, чтобы не огорчать Марыню, – отвечал старик. – Зайду куда-нибудь, съем крылышко куриное, проглочу ложку компота – мне и довольно. Присаживайся, если у тебя нет компании повеселее.
– Что-нибудь случилось? – спросил Поланецкий.
– Старые традиции гибнут, только и всего!
– Ну, эта беда не одного вас касается.
Плавицкий хмуро и вместе многозначительно взглянул на него.
– Сегодня вскрыли завещание, – сказал он.
– Ну, и что?
– Вот именно, «что»? Вся Варшава твердит небось теперь: «Даже дальнюю родню не забыла!» Покорно благодарю за такую память! В завещании есть запись в пользу Марыни, но какая? Четыреста рублей пожизненно ей отказала. И это называется миллионерша! Такую сумму прислуге можно завещать, но не родственнице.
– А вам что, дядюшка?
– Мне – ничего. Управляющему пятнадцать тысяч, а обо мне ни слова.
– Вот те на!
– Гибнут добрые старые традиции! Сколько, бывало, людей богатело вдруг благодаря наследству. А почему? Потому что в семье мир да лад был.