Семья Рубанюк
Шрифт:
— Спасибо, папаша, — поблагодарил Петро, с трудом оторвавшись от фляги. — Сам откуда?
— А вон за леском моя родина, — показал кнутом возчик. — Будешь в Большой Грушевке, захаживай. Ковальчика Петра спроси.
— Петра? Тезки, значит.
— Ну, стало быть, тезки. Прощай пока.
Петро сделал несколько шагов и остановился. Перед глазами у него пошли темные круги. Он потерял немало крови, да и сейчас она пропитала бинт и просачивалась наружу.
Он медленно отошел в сторонку от дороги, присел на копне сена. Потянуло заснуть, но Петро пересилил
Запах сена напомнил ему Приднепровье, родную хату, вызвал в памяти Чистую Криницу. Подумав об Оксане, Петро вдруг поспешно ощупал рукой карман гимнастерки. Он до сих пор так и не читал ее письма, а теперь наверняка имел на это право.
Петро положил кисет на колени, достал и раскрыл конверт.
Протершийся на сгибах листок бумаги был исписан круглым торопливым почерком:
«Любимый мой, родненький Петрусь. Тебе будет тяжело на войне. Не горюй. Знай, что всегда с тобой в беде твоя Оксанка. Она любит тебя больше всего на свете, не знаю, можно ли любить крепче!
Клянусь ждать тебя с любовью и верностью. Если придет грусть, вспомни это.
Твоя молодая женушка».
Петру почудился запах мяты. Он приблизил письмо к губам. Нет, просто память вызвала к жизни то, что когда-то промелькнуло и запечатлелось. В прохладной чистой хате, где провели Петро и Оксана последние минуты перед отъездом, гак хорошо пахло любистком и мятой.
Петро весь остаток дороги разглядывал затуманенными глазами наивные васильки на уголке письма, косые фиолетовые строчки. Перед тем как войти в село, он огляделся и крепко прижал письмо к запыленной гимнастерке.
…На медпункте у Петра извлекли из подбородка два небольших осколка, промыли и перевязали рану. Через полтора часа он был уже в роте.
А спустя еще десять минут противник, перегруппировав, свои силы, начал новую атаку.
За день полк выдержал еще два яростных натиска. К вечеру вражеские солдаты, окончательно измотанные, отошли на исходный рубеж и активности больше не проявляли.
В роте Людникова были тяжелые потери: из строя выбыло больше половины личного состава. Людникову в последней атаке задело осколком предплечье. Быстро перебинтовав рану, он продолжал ходить по своим взводам и, осипший, но по-прежнему настойчивый и требовательный, сводил остатки роты в боеспособное подразделение.
В сумерках он наведался к пулеметчикам. Тахтасимов и Брусникин сидели на бруствере, свесив в окопчик ноги, и грызли размоченные в воде сухари.
— Сидите, сидите, — поспешно и приветливо сказал Лютников, заметив, что они хотят подняться.
Ему было известно во всех подробностях, как они вели себя в бою. По ним непрерывно бил миномет. Потом стреляла прямой наводкой вражеская пушка. Расчет трижды менял огневые позиции. Когда пулемет все же был разбит, пулеметчики, сидевшие в это время в укрытии, вместе со всеми пошли в контратаку.
Все это Людников знал и, как только противника отбросили, прислал связного передать, что действиями расчета доволен.
Но все же он посчитал нужным
— В атаке вы слишком мешкаете, — сказал он Брусникину. — Потому вас и царапнуло. Живости нет.
— В другой раз не подкачаю, товарищ лейтенант, — пообещал Брусникин, краснея.
Ему было неловко за свой недавний страх, и он тщетно старался скрыть свое смущение.
Людников оглянулся.
— А Рубанюк где?
— Спит, товарищ лейтенант. Вон там, под кустиком, — показал Тахтасимов. — Прикажете разбудить?
— Не надо… Смелый он хлопец.
— Очень смелый, товарищ лейтенант.
— Горячий только чересчур.
Людников посидел еще немного, наслаждаясь коротким отдыхом, затем ушел к патронному пункту.
Около полуночи полк отвели во второй эшелон. Сменила его кадровая дивизия, с боями отходившая от Збруча. Дивизия, сдерживая врага, прошла не один десяток километров, была обескровлена, но каждый боец ее дрался за четверых.
Рота Людникова расположилась в садах Большой Грушевки, откуда только что выехал дальше в тыл медсанбат.
Петра, который немного поспал, назначили дневалить.
В темноте он ощупью нарвал в каску вишен и, прислонившись к дереву, глядел в сторону передовых позиций.
Черный полог небосвода на западе беспрерывно рвали багровые зарницы орудийных выстрелов. Трепетало марево ракет. Месяц нырял в оранжевое облачко и снова выплывал на чистые просторы темно-синего неба.
Где-то за мостиком скрипели колеса повозок, из глубины сада доносился негромкий говор. Петро с удовольствием вдыхал домашний запах ржаного хлеба…
Гитлеровцы пошли в наступление на рассвете. Их свежие танковые части и мотопехота, поддержанные авиацией, за три часа кровопролитных боев прорвали оборону и разрезали силы оборонявшихся.
Командир дивизии отдал приказание отходить в направлении станции Христиновка, ведя арьергардные бои одним полком.
Проселочной дорогой, которая шла на северо-восток вдоль леса, можно было, сделав небольшой крюк, выйти к Гайсину.
На эту дорогу и устремились отступающие части и поток беженцев из Большой Грушевки и окрестных хуторов.
В повозках, с впряженными коровами и молодыми бычками, сверх домашнего скарба — сундуков, цыбарок и узлов — сидели, испуганно тараща глаза, ребятишки, старухи. Вдоль узкой дороги, растекаясь по зреющей озими и поднимая ее копытами, брели коровы, отары овец.
Петро шагал с Брусникиным и Мамедом в хвосте роты. Вскоре к ним присоединился Михаил Курбасов. Свой пулемет — один из двух, уцелевших в роте, — он поставил на повозку старшины.
Петро притронулся рукой к плечу Михаила и кивнул на степь. Он давно уже приметил пожилого, одетого в добротный темный костюм человека, шагающего в густых хлебах недалеко от дороги. Рослая пшеница была человеку по грудь, но он продолжал шагать, скинув картуз и поминутно отирая рукавом лысую макушку. Время от времени он останавливался, срывал колосья, мял их в руке и снова брел дальше. Дойдя до вспаханной земли, человек свернул на дорогу.