Семя скошенных трав
Шрифт:
Как они друг друга легко трогали… тоже как дошколята.
И я смотрел и думал: мы же их считали жутко развратными. Про их девиц думали… а они — как маленькие девочки… Или это именно Гэмли такая?
Вблизи — очень хорошенькая, но не по-человечески. И сейчас странно вспоминать, что мы думали об этих женщинах, как о своих — в голове не укладывается. На фотках, даже на видео с дронов — ещё как-то можно перепутать, но когда долго смотришь вблизи… И потом, они холодные. Буквально: потрогаешь, а они — как труп. Как неживое. Я от кого-то слышал: у
Белла тормошила Бэрея. Я впервые услышал, как смеётся шедми — почти такой человеческий смешок. Бэрей сказал ей: «Знойная женщина, мечта поэта».
Белла рассмеялась — и комконовцы тоже, а шедми смеялись, по-моему, потому что люди смеялись. Белла спросила:
— Бэрей, ты понимаешь, что такое «знойная женщина», или просто повторил за Генкой?
Бэрей ухмыльнулся:
— Я понимаю, что такое «женщина» и что такое «зной». Это — как… как это назвать одним словом? — руки как галька, горячая от солнца. Зной — это жарко. По-моему, поэт может сложить об этом песню.
Белла рассмеялась, обняла его за шею — и он снова не отстранился, только весело сказал:
— Ты звезда, я сгорю, — а Гэмли сказала:
— Люди могут лечить лихорадку наложением рук.
А я на них смотрел, смотрел, как Бэрей пытается играть с Беллой в человеческого мужчину. Неумело. Вообще не понимает. Он не понимает даже, что такое приударить, флиртануть… Сука, сука, да не понимает он, что такое разврат! Интересно, он понимает, что такое секс?
Его же учили по книжке с детсадовского возраста! И Гэмли! Они что, всё уже забыли?
Забыли они. В натуре, забыли. В четыре года — «играли» во всё вот это, а сейчас уже плотно забыли. Как человеческие дети новогодние утренники в садике забывают, когда вырастут.
И у меня где-то в глубине памяти, в бедном моём встряхнутом мозгу, зашевелилась какая-то тёмная гадина, какая-то нестерпимая скользкая мерзость, обман — о котором я не мог думать, меня просто корчило. Я не мог больше рядом с ними сидеть и вышел из трюма в шлюз, где можно было немного постоять одному.
У меня внутри всё рвалось, но я пытался… я пытался…
Я стал вспоминать, кто и что говорил.
Как отозвали Шалыгина.
Как себя вёл Строев.
Потом — Смелякова и Гицадзе.
И оно всё начало мало-помалу связываться вместе, да так, что мне захотелось метаться и стонать.
И тут в шлюз пришёл Бэрей.
Его я никак не ожидал увидеть. Меня передёрнуло с головы до пят — но я как-то довольно легко взял себя в руки: он стоял и смотрел молча, но взгляд мне не показался таким уж нестерпимо тяжёлым, как он на христианскую активистку смотрел. Он просто ждал.
Я спросил:
— Ты чего, Бэрей?
И он сказал, не тоном вопроса, а утвердительно:
— Ты был на Океане Втором.
Я кивнул. Он как будто понял. И спросил:
— С теми, кто украл и убил детей?
Не злобно. Но меня как током прошибло. Затрясло — и ком в горле, опять говорить тяжело.
— Н-нет, — еле выговорил. — Н-нет, н-но… я з… з-нал. С-сука, я з-знал и молчал.
Я голову поднял, чтобы смотреть ему в лицо. Как человеку. А у него по морде ничего было не разобрать, у них морды — как каменные, могут быть вообще неживыми. И взгляд было очень тяжело выносить. И я сказал — я постарался говорить помедленнее, чтобы ему было понятнее:
— Я — гад. Мне н-навешали лапши… н-наврали — и я к… купился. Их ук-крали и убили. И д… д-других. Я н… н-ничего не сделал. Н-не остановил. Н… н-не помог. Х… х-хочешь убить меня, а?
У него ни один мускул на морде не дрогнул. И он ничего не сказал.
Тогда я спросил:
— У т-тебя есть, чем? Или ты можешь так? Н… н-наверное, можешь, т-ты же себя х-хотел автор… авторучкой…
И тогда он вдруг толкнул меня плечом. Плечом — в плечо. И сказал:
— Нет. Живи.
Что он там себе решил — не знаю. Но я выдохнул и даже, кажется, ухмыльнулся.
— Если что, — говорю, — я и сам, наверное, могу авторучкой.
И тут ухмыльнулся и он:
— Нет. Люди тебе не разрешат.
Вот тогда-то до меня и дошло, что Бэрей чертовски многое просёк. Больше, чем люди, с которыми я за всё это сучье время достаточно поговорил. Что он, может, понимает, что такое больная совесть — а может, что мне очень надо поучаствовать в спасении этих детей. После того. За тех. Или он видит, как меня сворачивает штопором, когда думаю об Океане-2.
В общем, с шедми у меня вышло даже откровеннее, чем с большинством людей. Кто бы мне это сказал четыре года назад! Не поверил бы я ни в жизнь.
Но весь остаток пути я общался с шедми.
Я даже больше скажу: я общался именно с Бэреем.
Когда по времени «Астры» наступила ночь и все спать легли, — гравитация заметно ослабла, кстати, чувствовалось, что трюм — ни разу не кубрик, — мы с Бэреем снова ушли в шлюз. Как-то вот… переглянулись, встали и пошли, чтобы никого не будить болтовнёй. И там, в этом закутке размером меньше грузового лифта на приличной станции, под крохотной, тусклой дежурной лампочкой, почти всю ночь просидели. Разговаривали.
Больше — я.
Наверное, надо было дешифратор запустить. Нам всем выдали комконовские, они лучшие: на станции-то шедми говорят только по-своему, надо будет их как-то понимать. Но только здесь я не стал включать рабочий режим. Тут дело в чём: дешифратор, даже самый лучший — упрощает, усредняет… в общем, не то, что живой мозг. А Бэрей хорошо по-русски говорил, а по-английски — вообще отлично. Он сам подбирал слова, чтобы было понятнее. Куда лучше, чем машинный перевод.
И мы с ним сидели друг напротив друга, на полу, поджав ноги, дико неудобно — и я говорил. Я даже не заикался, хоть теперь мне стоит чуть психануть — и готово, ком в горле, слово не выплюнуть. Будто мне надо было рассказать именно шедми. Как лекарство какое-то.