Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Давно.
— Третьего дня я заметил, что они опухли немного больше.
— Белок?
— Скорее опасность флебита. Я зайду сегодня вечером между четырьмя и пятью. Ты будешь?
Лимузин Филипа ждал у подъезда. Теривье распрощался и удалился подпрыгивающей походкой.
"Теперь я столько трачу на такси, — подумал Антуан, — что был бы прямой расчет завести собственную машину".
— Куда мы едем, Тибо?
— В предместье Сент-Оноре.
Зябкий Филип забился в самую глубину автомобиля, и не успел шофер отъехать, как он сказал:
— Расскажите-ка мне поскорее, голубчик, в чем дело. Случай действительно безнадежный?
— Безнадежный, Патрон. Двухлетняя девочка, несчастный недоносок: заячья губа с врожденным раздвоением нёба. Эке сам сделал ей операцию весной. Кроме того, порок сердца. Понимаете? В довершение всего внезапное острое воспаление среднего уха. Это случилось в деревне. Надо вам сказать, что это их единственный ребенок…
Филип, рассеянно смотревший на проносящуюся мимо перспективу улиц, сочувственно проворчал что-то в ответ.
— …Но его жена в положении, на седьмом месяце. Беременность тяжелая. Мне кажется, она очень неосторожна. Словом, чтобы не случилось чего-нибудь, как в прошлый раз, Эке увез жену из Парижа и поселил в Мезон-Лаффите, в доме, который предоставила им тетка госпожи Эке, — я знаю этих людей, они были друзьями моего брата. Там-то и началось воспаление уха.
— Когда именно?
— Неизвестно. Кормилица ничего не сказала, должно быть, не заметила Мать не встает с постели, сначала ничего не поняла. Затем решила, что просто режутся зубы. Наконец в субботу вечером…
— Третьего дня?
— Третьего дня Эке, приехав в Мезон, чтобы, по обыкновению, провести там воскресенье, сразу же заметил, что девочка в опасности. Он вызвал санитарную карету и в тот же вечер перевез жену и ребенка в Париж. Ну вот. Сразу же по приезде он позвонил мне по телефону. В воскресенье рано утром я осмотрел девочку и по собственной инициативе вызвал ушника Ланнето. Мы обнаружили всяческие осложнения: воспаление сосцевидных отростков, конечно, гнойное заражение боковой пазухи и так далее. Со вчерашнего дня мы перепробовали все, что только можно И увы, все тщетно! Положение с каждым часом ухудшается. Сегодня утром обнаружились признаки менингита…
— Хирургическое вмешательство?
— По-видимому, невозможно. Пешо, которого Эке позвал вчера вечером, заявил категорически: состояние сердца не позволяет делать операцию. И ничем, кроме льда, нельзя облегчить ее ужасные страдания.
Филип, продолжавший смотреть в пространство, снова что-то проворчал.
— Вот как обстоит дело, — продолжал озабоченно Антуан. — Теперь ваша очередь, Патрон. — После короткой паузы он добавил: — Но должен признаться, у меня одна надежда, — что мы приедем слишком поздно и что все уже кончилось.
— Эке не строит иллюзий?
— О нет!
Филип помолчал, затем положил руку на колено Антуана.
— Не высказывайтесь так решительно, Тибо. Как врач, несчастный Эке знает, должно быть, что надежды нет. Но как отец… Видите ли, чем серьезнее положение, тем охотнее играешь сам с собой в прятки — На лице его появилась грустно-ироническая улыбка, и он прогнусавил: — К счастью, не правда ли?.. К счастью…
IV. Антуан везет доктора Филипа к Эке, ребенок которых при смерти
Эке жили на четвертом этаже. При звуке остановившегося лифта дверь на лестницу отворилась: их ждали. Полный мужчина в белом халате, с черной бородой, подчеркивавшей его семитический тип, пожал руку Антуану, который представил его Филипу:
— Исаак Штудлер.
Это был студент-медик, забросивший медицину, однако его можно было встретить во всех медицинских кругах. К Эке, своему университетскому товарищу, он был привязан как пес. Любил его слепо, не рассуждая. Узнав по телефону о внезапном возвращении приятеля, он тотчас же прибежал, бросив все, чтобы ухаживать за больным ребенком.
Квартира с раскрытыми настежь дверями сохраняла тот вид, в какой ее привели, убирая на лето, перед отъездом, и являла мрачное зрелище: занавески были сняты, и поэтому ставней не открывали; всюду горело электричество, и под резким светом ламп, подвешенных к самому потолку, мебель, составленная на середину комнат и покрытая белыми чехлами, напоминала скопище детских катафалков. На полу в гостиной, где Штудлер оставил обоих врачей, когда пошел за Эке, вокруг открытого полупустого сундука разбросаны были самые разнообразные предметы.
Внезапно дверь распахнулась, и полуодетая молодая женщина, с лицом, истомленным тревогой, с беспорядочно рассыпавшимися прекрасными белокурыми волосами, бросилась к ним так поспешно, как только могла из-за своей отяжелевшей походки. Одной рукой она поддерживала живот, а другой, чтобы не споткнуться И не упасть, приподнимала полы своего капота. Она задыхалась, и это мешало ей говорить; губы дрожали. Она кинулась прямо к Филипу, и в ее больших заплаканных глазах, устремленных прямо на него, была немая мольба, такая душераздирающая, что ему даже в голову не пришло поздороваться: он машинально протянул к ней руки, как бы для того, чтобы поддержать, успокоить ее.
В этот момент из передней ворвался Эке.
— Николь!
Голос его дрожал от гнева. Бледный, с искаженным лицом, он кинулся к молодой женщине, схватил ее и поднял на руки с неожиданной силой. Она только рыдала, не сопротивляясь.
— Отворите мне дверь, — бросил он Антуану, который подбежал, чтобы помочь ему.
Антуан последовал за ними, поддерживая голову Николь. С ее уст слетел какой-то жалобный шепот. Он разобрал отдельные слова:
— Ты мне никогда не простишь… Это я, я одна виновата… Из-за меня она родилась калекой… Ты так долго сердился на меня за это!.. И теперь это опять моя же вина… Если бы я сразу сообразила и принялась за ней ухаживать…