Семья Тибо, том 1
Шрифт:
Она увидела, с какой жадностью девочка поглощает хлеб с маслом, и достала из буфета остатки холодного мяса и варенье. Николь ела молча, стыдясь своего аппетита и не в силах его скрыть. Ее щеки порозовели. Она выпила одну за другой две чашки чая.
— Когда ты ела в последний раз? — спросила г-жа де Фонтанен; она выглядела еще более взволнованной, чем девочка. — Тебе не холодно?
— Нет.
— Да как же, ты ведь вся дрожишь.
Николь нетерпеливо махнула рукой: она сердилась на себя за то, что не смогла скрыть своей слабости.
— Я всю ночь ехала и немного продрогла…
— Ехала? Откуда же ты сейчас?
— Из Брюсселя.
— Боже мой, из Брюсселя! И одна?
— Да, — отчеканила девушка.
Ее голос свидетельствовал о твердости принятого решения. Г-жа де Фонтанен схватила ее за руку.
— Ты озябла. Пойдем ко мне в спальню. Хочешь лечь, поспать? Обо всем расскажешь мне после.
— Нет, нет, сейчас. Пока мы одни. Да мне и не хочется спать. Уверяю вас!
Было еще только начало апреля. Г-жа де Фонтанен разожгла огонь, укутала беглянку в теплый платок и заставила сесть возле камина. Девочка упиралась, потом уступила; сидела сердитая, глаза пылали и смотрели в одну точку, ни за что не желая смягчаться. Кинула взгляд на настенные часы; она так хотела поскорей все сказать, а вот теперь никак не могла решиться. Чтобы не смущать ее еще больше, тетка старалась смотреть в сторону. Прошло несколько минут; Николь молчала.
— Что бы ты ни натворила, родная, — сказала г-жа де Фонтанен, — никто тебя здесь ни о чем не спросит. Если хочешь, храни свою тайну про себя. Я благодарна тебе, что ты решила к нам приехать. Ты будешь здесь как своя.
Николь выпрямилась. Ее подозревают в каком-то проступке, о котором стыдно рассказывать? От резкого движения платок соскользнул с плеч и открыл крепкую грудь, что так не вязалось с совсем еще детским выражением худенького лица.
— Наоборот, — сказала она с пылающим взглядом, — я хочу рассказать все. — И тут же начала с вызывающей сухостью: — Тетя… Помните, когда вы пришли на улицу Монсо…
— Ах, — проговорила г-жа де Фонтанен, и лицо ее снова приняло страдальческое выражение.
— …я тогда все слышала, — торопливо договорила Николь и заморгала глазами.
Наступило молчание.
— Я это знала, дорогая.
Девочка подавила рыдание и уткнулась лицом в ладони, точно расплакалась. Но почти тотчас опять подняла голову; глаза были сухие, губы сжаты, но выражение лица стало иным, даже голос переменился.
— Не думайте о ней плохо, тетя Тереза! Знаете, она очень несчастна… Вы мне не верите?
— Верю, — ответила г-жа де Фонтанен.
Ей не терпелось задать один вопрос; она посмотрела на девушку со спокойствием, которое никого не могло обмануть.
— Скажи, там, вместе с вами, и… дядя Жером?
— Да. — И, помолчав, добавила, поднимая брови: — Он-то и надоумил меня бежать… приехать сюда…
— Он?
— Нет, то есть… Всю эту неделю он приходил каждое утро. Давал мне немного денег на жизнь, потому что я осталась там совсем одна. А позавчера сказал: "Если нашлась бы сердобольная душа, которая бы тебя приютила, тебе было бы лучше, чем здесь". Он сказал "сердобольная душа". А я сразу подумала о вас, тетя Тереза. Я уверена, что и он подумал о вас. Вам не кажется?
— Может быть, — прошептала г-жа де Фонтанен. Она ощутила вдруг такое счастье, что едва не улыбнулась. И поспешила опять спросить: — Но почему ты оказалась одна? Где ты была?
— У нас дома.
— В Брюсселе?
— Да.
— Я и не знала, что твоя мама поселилась в Брюсселе.
— Пришлось — в конце ноября. На улице Монсо все опечатали. Маме не везло, вечные затруднения, судебные исполнители требовали денег. Но теперь все ее долги уплатили, она сможет вернуться.
Госпожа де Фонтанен подняла глаза. Она хотела спросить: "Кто уплатил?" В ее взгляде вопрос выразился до того ясно, что на губах девочки она прочла и ответ. И снова не смогла удержаться:
— А… в ноябре он уехал вместе с ней?
Николь не ответила. Голос тети Терезы так мучительно дрогнул!
— Тетя, — с трудом выговорила она наконец, — не сердитесь на меня, я ничего не хочу от вас скрывать, но очень трудно все вот так, сразу объяснить. Вы знаете господина Арвельде?
— Нет. Кто это?
— Известный парижский скрипач, он учил меня музыке. О, он большой, очень большой артист — он выступает в концертах.
— Ну, и?..
— Он жил в Париже, но он бельгиец. И когда нам надо было бежать, он увез нас в Бельгию. У него в Брюсселе дом, там мы и поселились.
— С ним вместе?
— Да.
Она поняла вопрос и не стала уклоняться от ответа; казалось даже, что, избегая недомолвок, она получает какое-то жестокое удовольствие. Но она не решилась продолжать и замолчала.
После довольно затянувшейся паузы г-жа де Фонтанен спросила:
— Но где же ты была эти последние дни, когда ты осталась одна и дядя Жером тебя навещал?
— Там.
— У этого господина?
— Да.
— И… твой дядя туда приходил?
— Конечно.
— Но каким же образом ты оказалась одна? — так же мягко расспрашивала г-жа Фонтанен.
— Потому что господин Рауль сейчас на гастролях в Люцерне и в Женеве.
— Кто такой Рауль?
— Господин Арвельде.
— И мама оставила тебя одну в Брюсселе, а сама поехала с ним в Швейцарию?
Девочка махнула рукой с таким отчаянием, что г-жа де Фонтанен покраснела.
— Прости меня, дорогая, — шепнула она. — Не будем больше об этом. Ты приехала — и прекрасно. Оставайся у нас.
Но Николь упрямо замотала головой.
— Нет, нет, я доскажу, мне уж немного осталось. — Набрав в грудь побольше воздуха, она выпалила: — Слушайте, тетя. Господин Арвельде в Швейцарии. Но он там без мамы. Потому что он устроил маме ангажемент в одном брюссельском театре, она поет в оперетке, у нее обнаружился голос, и он заставил ее заниматься. Она даже имела большой-большой успех в газетах; у меня тут в кармане вырезки, можете посмотреть.
Она запнулась, на миг потеряв нить рассказа.
— Так вот, — продолжала она, и глаза ее вспыхнули странным огоньком, как раз оттого, что господин Рауль уехал в Швейцарию, дядя Жером и пришел. Но он опоздал. Мамы уже не было. Однажды вечером она поцеловала меня… Хотя нет, — она понизила голос и нахмурилась, — мама меня чуть не избила, потому что не знала, куда меня девать.
Она подняла голову и с вымученной улыбкой продолжала:
— О, если говорить по правде, она на меня вовсе и не сердилась, наоборот.