Семья Тибо (Том 3)
Шрифт:
Может быть, написать ему?
Она попросила бланк пневматички и наскоро написала: "Я должна тебя видеть, Тони, хотя бы на одну минуту. Когда угодно, где угодно. Позвони мне. Я жду. Я должна тебя видеть, мой Тони".
Эту фразу она повторяла себе не переставая. "Я должна его видеть". Она была уверена, что если увидится с ним хоть на одну минуту, то найдет слова, чтобы удержать его, чтобы снова завладеть им.
Она опустила письмо в ящик и убежала, стыдясь самой себя.
Когда пневматичка прибыла на Университетскую улицу, Антуан еще сидел за столом.
– Да нет, я верю вам, дорогой мой, - сказал он Руа, когда юноша с разгоревшимся лицом рассказал ему о шовинистических манифестациях, в которых он принимал участие накануне вечером.
– У меня слишком много оснований вам верить! Мы наблюдаем сейчас бурную вспышку патриотизма... Только знаете, что мне напоминают эти славные юнцы, которые разгуливают по бульварам, желая доказать, что они одобряют войну?..
Леон вручил ему письмо. Антуан узнал почерк. Взгляд его омрачился.
– Они напоминают мне рекламу, которую я видел на стенах парижских домов, когда был еще мальчишкой...
– Продолжая говорить, он, не глядя, надорвал письмо. Наконец он взглянул на бумагу, тотчас разорвал ее на мелкие клочки и закончил фразу: - На картинке было изображено стадо гусей... Они криками приветствовали повара, вооруженного длинным острым ножом... И надпись: "Да здравствует страсбургский пирог!" - Он бросил в тарелку обрывки письма и замолчал.
Между ним и Анной не произошло никакого объяснения. Просто со времени своей встречи с Симоном Антуан упорно избегал всякого посещения, всякого свидания, всякого телефонного разговора. Эта уклончивость, совсем ему не свойственная, не была преднамеренной, он сам страдал от нее, так как во всем любил ясность. Он намеревался решительно поговорить с Анной. Он даже думал об этом разговоре по нескольку раз в день - каждый раз, когда Леон, опустив глаза, встречал его неизменной формулой: "Господина Антуана просят к телефону". Но часы следовали один за другим, изнуряющие часы, и в те редкие минуты, когда Антуан убегал от своих профессиональных занятий, он с тревогой углублялся в чтение газет или же с болезненной готовностью позволял завладеть собой всем тем, кого он встречал и кто, как и он, не мог больше ни говорить, ни думать ни о чем, кроме войны. По временам он удивлялся, что испытывает теперь только враждебное равнодушие к женщине, которую ему не в чем было упрекнуть и которая, как бы там ни было, неделю назад еще занимала такое большое место в его жизни.
Он считал свой случай из ряда вон выходящим. Он не подозревал, что подчиняется общему закону. Толчки, сотрясавшие Европу, пошатнули все личное; искусственные узы, соединявшие людей, ослабевали, рвались сами собой; ветер, предвестник грозы, проносившийся над миром, срывал с веток тронутые червоточиной плоды.
– Жак завтракает у Женни
Еще не было двенадцати, когда Жак вернулся на улицу Обсерватории.
Женни не ждала его так рано. Она смущенно призналась, что проспала до девяти часов. Все утро она жадно читала газеты, отыскивая хоть какие-нибудь известия об Австрии. Как только она заговаривала о судьбе матери, оставшейся в Вене, голос у нее начинал дрожать. Она встала и прошлась по комнате, закрыв лицо руками.
Он не знал, что сказать, чтобы, не солгав, успокоить ее. Тяжесть событий увеличивалась для него этим беспомощным отчаянием, которое он видел так близко, совсем рядом, и ко всем прочим основаниям бороться за сохранение мира, находившегося под угрозой, у него прибавилось сейчас ребяческое желание избавить Женни от ее тревоги.
– Сядьте, - сказал он.
– Не стойте так, с таким несчастным видом... Я не могу этого видеть, дорогая... Еще ничто не потеряно!..
Верить ему - большего она не желала. Чтобы успокоить ее, он улыбнулся. Он с жаром заговорил о полномочиях Мюллера, об упорных надеждах Стефани. Он начал и сам увлекаться своей игрой. Он даже сказал ей с почти искренним воодушевлением:
– Может быть, это даже хорошо, что опасность стала теперь такой очевидной, такой всеобщей. Ведь все зависит сейчас от решительного поворота общественного мнения, который необходимо вызвать!
– Да, - произнесла она, неподвижно глядя перед собой.
Она нервно поднялась с места и пошла поправить штору; движения ее были так порывисты, что шнур остался у нее в руке.
Он подошел к ней, обнял за плечи, прижал к себе.
– Послушайте, успокойтесь, взгляните на меня... Мне здесь так хорошо. Я прихожу сюда немного передохнуть, набраться сил. Вы нужны мне... Мне нужно, чтобы вы верили!
Выражение ее лица сейчас же изменилось, и она храбро улыбнулась.
– Ну вот и отлично! Теперь наденьте шляпу, я поведу вас завтракать.
– Давайте позавтракаем здесь!
– предложила она с удивившим его непритворным оживлением.
– Это было бы так приятно!.. У меня есть яйца, немного персиков, чай...
Он согласился.
Обрадованная, она побежала зажигать газовую плиту. Жак пошел на кухню за ней. На минуту отвлекшись от своей навязчивой идеи, он смотрел, как она расстилает на столе скатерку, симметрично расставляет приборы, делает в масленке ложкой розочки на масле, суетится с той серьезностью, какую хорошие хозяйки вносят в самые мелкие домашние дела. Как гибки и естественны были все ее движения! Любовь победила ее напряженность, выпустила на волю ту женственную прелесть, которая до сих пор была скована в ней каким-то тайным принуждением.
– Наш первый завтрак, - проговорила она почти торжественно, ставя на стол яичницу.
Они уселись друг против друга, как старые товарищи. Она была весела; он старался быть таким же, но лоб его все-таки хмурился. Она украдкой наблюдала за ним. Он заметил это и улыбнулся.
– Здесь хорошо!
– Да, - сказала она убежденно.
– Нам так необходимо теперь быть вместе!
Он опустил глаза. Внезапно он подумал о будущем, и его охватил ужас.
Завтрак продолжался в молчании, и обоим никак не удавалось его нарушить. По временам Жак окидывал девушку долгим нежным взглядом и, не находя слов, чтобы выразить то, что он чувствовал, протягивал руку и клал ее на несколько секунд на руку Женни.
Она страдала, видя его таким молчаливым. За последние дни в ней произошла резкая перемена: впервые в жизни, вопреки своей натуре, вопреки длительной привычке прятаться в свою раковину, ей захотелось иметь возможность говорить о себе. Часы, когда она оставалась одна, были нескончаемым монологом, обращенным к Жаку, монологом, в котором она тщательно анализировала себя перед ним, без снисхождения открывала ему все недостатки своего характера, все свои возможности и их пределы. Ибо ее преследовал страх, что он идеализирует ее и может горько разочароваться, когда узнает ближе.