Семья Зитаров. Том 2
Шрифт:
«Ты моя, я твой…» — думал Ян Зитар. Так должно быть. Но так не было. И это не соответствовало правде жизни. Поэтому в мире так много несчастных людей, поэтому в жизни так много лжи, порока и зла.
«Ты моя, я твой…» — вновь и вновь думал Ян Зитар, не сводя глаз с женщины, которую чужой называл своей женой.
«Я твоя, ты мой…» — думала Лаура, лаская взглядом человека, который принадлежал другой женщине. И вот теперь вместо двух счастливых живут четверо несчастных.
И они двое вынуждены сейчас равнодушно и холодно рассказывать друг другу о своей жизни, работе и о своих детях.
— Это цветы моего счастья. Я знала, что ты когда-нибудь приедешь, Ян Зитар, они мне это предсказывали. Почему ты не пришел раньше?.. Каждую весну я надеялась на чудо: в этом году он придет. Искала цветы счастья и хранила их. А ты исчез, но появились твои книги. И я узнала, что ты еще существуешь, но… уже было поздно. Я все же продолжала надеяться, ждала тебя, и нынешней весной у меня было такое предчувствие, что ты придешь. Не смейся, Ян, я не суеверна, но на этот раз мне хотелось верить в чудо.
Он и не думал смеяться. Сокрушенный судьбой, он еще осознавал, какую страшную силу эта самая судьба вложила в его руки: если бы он хотел, то мог бы разбить две семьи — свою и Лауры, одним единственным движением смог бы отомстить за несправедливость, нанесенную им обоим. Если бы он позвал: «Пойдем!» — Лаура последовала бы за ним, и позади них остались бы две выжженные пустыни. И что же дальше? Были бы они счастливы? И состояло ли их счастье в непосредственной, неразрывной близости? Может быть, они не созданы были для такого обыденного счастья, и все очарование таилось именно в его недоступности?..
А может быть, они опять совершают ошибку?
Потом он лежал в темной комнате, много курил и думал. Он понимал, что теперь уже ничего нельзя изменить, их жизни связаны с другими людьми. Сила его сознания, стойкость, закаленная трудной жизнью, не позволяли губить жизни других.
На следующее утро Ян Зитар встал рано и сразу собрался в дорогу. Завтракал он вместе с мужем Лауры — тот еще не ушел на делянку и, по-видимому, не собирался никуда идти.
— Вам следует поторопиться, если хотите поймать утренний поезд… — сказал лесник. — Следующий пойдет только после полудня.
— Я поеду первым, — ответил Ян.
Так он и сделал. К утру дождь перестал, и на рассвете мокрая трава засверкала в лучах солнца, точно зеленый, усеянный бриллиантами убор. Мычали коровы лесника, лес звенел голосами птиц, и полосатая гадюка ползла в поисках сухой кочки, чтобы отдохнуть.
Поблагодарив за ночлег, Ян простился с лесником и Лаурой. Муж остался в комнате, а Лаура вышла вслед за гостем и проводила его до дороги. Проходя через прихожую, где никого, кроме них, не было, Лаура в первый и единственный раз прильнула к Яну:
— Милый… благодарю тебя за это посещение.
И, так же как тогда в карантине в Резекне, ее рука с легкой лаской коснулась руки Яна. У дороги
— Ты придешь еще когда-нибудь? — спросила Лаура.
— Может быть, дорогая… когда ты позовешь.
— И опять пройдут годы, зимы и лета…
Вспыхнул ли в ее глазах огонь минувших дней или это лишь блеснувшие на солнце слезы?
— Ты… его любишь? — спросил Ян, кивнув головой на дом.
— Любить можно только одного… ты знаешь, кто он… Моя жизнь — кошмар, и нет надежды даже проснуться. Поэтому я избегаю думать об этом.
Человек, беспокойно ходивший по комнате, постучал в окно. Но Лаура не спешила. Человек подождал немного и открыл окно.
— Ребенок плачет. Иди, Лаура, мне не успокоить его…
Ребенок действительно плакал, пронзительно, капризно, и Яну показалось, что в его голосе звучит эгоистичный зов этого маленького, находящегося под угрозой мирка: «Не покидай нас».
Короткое, внезапно оборвавшееся прощание — и они пошли каждый своей дорогой.
В комнате лесник недовольно сказал Лауре:
— Не понимаю, о чем можно так много говорить с незнакомым человеком.
Лаура побледнела и, ничего не ответив, крепче сжала губы, да вокруг рта резче обрисовались две глубокие морщины. Она подошла к колыбели, взяла ребенка. Он перестал плакать.
…Идет снег, и цветут яблони, и опять идет снег, и опять цветут они, и каждый день новый, не похожий на минувший. И люди новые, но стар их род, их радости, печали, тоска и счастье. Седые сосны на дюнах шумят над старым моряцким гнездом, но там уже нет ни одного моряка. Далеко-далеко, одинокий и забытый, лежит старый капитан; летом на его могиле расцветают таежные цветы, завывают над ней зимние вьюги и засыпают ее сугробами снега. Последний моряк из Зитаров сидит на берегу, слушает шум моря, но не видит больше эту великую отчизну своих предков. У ног его дети возводят на пляже дворцы из песка, но это не его дети, и, когда он умрет, ни один Зитар не уйдет больше в море, хотя род их жив и днем и ночью неумолчно звучит зов моря.
В старой усадьбе хозяйничают чужие люди, ломают старое, строят новое. Спит на кладбище старый Криш; дети Яна и Карла Зитаров иногда посещают место его последнего отдыха и приносят цветы на могилу старого труженика. Не видно среди жителей побережья и Эрнеста: сразу же, после того как суд выселил его из усадьбы, он покинул край, чтобы постепенно зачахнуть в каком-нибудь забытом углу, как отломившийся от дерева сук. Тюрьма или дом умалишенных — не все ли равно, где он обитает? Никто о нем больше не вспоминает.
Томится в тюрьме Карл Зитар — человек, задумавший построить новый мир посреди болота, — но он не забыт. И хотя напрасным оказался его нечеловеческий труд на Болотном острове — там, так же как прежде, ползают змеи и дятлы долбят трухлявые пни, а кусты ольхи наступают на маленькие поля, отвоеванные у природы человеком, — но нет дня, когда бы не вспоминала о Карле маленькая, героическая женщина; она теперь одна растит своих детей.
— Когда папа придет домой? — спрашивают ее утром и вечером дети.