Семья Звонаревых
Шрифт:
Варя сунула руку за пазуху и выхватила пахнувшие типографской краской, согретые её тёплом листовки. К ней потянулись сразу несколько жадных рук, и она, не всматриваясь в лица, видела только руки, протянутые к ней, рабочие, мозолистые, с взбухшими венами руки. Она вложила первую пачку в одну тянувшуюся руку, потом вторую, третью… И видела, как листовки, будто живые белые птицы, запорхали из рук в руки. Их передавали, спешили. Читали по двое, по трое, в одиночку. Читали шёпотом, вслух. И Варя заметила, как от чтения, от жарких заветных слов, что хранили в себе эти маленькие листочки,
Оглушительно рявкнул гудок, ударил по напряжённым нервам7
Варя поняла, что это начало.
— Товарищи! — услышала Варя голос и повернула голову. Около котельной на бревнах, сложенных штабелями, стоял человек. Он был без шапки, лёгкие светлые волосы шевелил ветер. В протянутой руке он сжимал пачку листовок. — Товарищи! — повторил он громче и увереннее. Толпа притихла. — Рабочие Петрограда объявили сегодняшний день днём пролетарской стачки и солидарности. Мы не хотим войны! Довольно проливать рабочую кровь! …
Варя оглянулась по сторонам. Всюду вокруг неё стояли люди в куртках, промасленных картузах, в облезлых шапках-ушанках, в простых фланелевых платках, шалях, с обветренными лицами, суровые, знавшие, что такое труд и нужда. Варя с опаской посмотрела в сторону небольшого, обшитого свежим тесом флигеля конторы. Увидела чьё-то прильнувшее к окну холеное испуганное лицо.
«Ага, испугались, кровопийцы! — подумала она с озлоблением. — В полицию звоните, фараонов вызываете? Разогнать митинг, арестовать, бросить в тюрьму организаторов. Но разве это спасёт Вас? Нет. Народ уже понимает свою силу и видит Ваше бессилие». В душе Вари поднимался холодок удивительного состояния — отчаянной смелости и счатья. Хотелось сделать что-то большое, яркое, смелое. Сказать людям какое-то редкое, всем понятное горячее слово, которое жило и трепетало большой птицей в её груди.
Над толпой выросла фигура Ивана Герасимовича. Густые с сильной проседью волосы нависли над его высоким6 изборожденным морщинами лбом. Он крепко сжимал в одной руке шапку и сильными, энергичными движениями рубил воздух, как бы подкрепляя силу своих пламенных слов:
— …Довольно пить рабочую кровь! Долой войну! Долой самодержавие! Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!…
Варя взглянула на стоявшую рядом женщину: та сдвинула платок, освободив ухо, что бы удобнее было слушать. Лицо её, вся поза выражали острое внимание и волнение. Она вскинула глаза на Варю, улыбнулась ей одними глазами, одобрительно кивнула головой в сторону оратора:
— Вот эти речи нам по душе. А то на днях в цех к нам приходил один, говорил: «Война до победного конца». А для кого до победного? Для него? у меня мужик воюет, так разве мне охота, чтобы мои дети сиротами остались? Я ему так и сказала: «Тебе надо — иди и воюй». Не понравилось, ощетинился весь на меня…
Варю кто-то тронул за плечо. Оглянулась — Маня. Она смотрела на Варю тревожными глазами.
— Варвара Васильевна, выбирайтесь за мной, — шепнула она.
Когда они вышли из толпы, место Ивана Герасимовича занял другой оратор — молодой рабочий с сильным и звучным голосом.
— Сегодня мы
— Варвара Васильевна, — тихо сказала Маня. — Мне заводские ребята сказали, что завод оцепила полиция. Вызван даже конный отряд. Иван Герасимович приказал нам уходить. Идёмте, нас проведут другим путём, не через проходную.
Её слова заглушил резкий звук свистка и голос:
— Прекратить безобразие! Разойдись!
Во двор ворвалась полиция.
— Не плошай, братцы!
— Бей их!
— Камнями!
Рабочие хватали булыжники, куски железа, всё, что попадало под руку…
— Эх, винтовочку бы сейчас… — услышала Варя.
Вдруг она увидела бежавшего прямо на неё полицейского. В руках он держал резиновую палку. Варе бросилось в глаза его перекошенное от ненависти, красное, омерзительное лицо. И тогда, забыв всё на свете, она с размаху бросила в это ненавистное лицо то, что было в руках — узелок с приготовленным завтраком: хлебом и бутылкой молока.
— Ах ты стерва, ещё драться! — на Варю пахнуло винным перегаром. Волосатая рука обрушила на неё дубинку. Падая и теряя сознание, Варя увидела, как Маня, вцепившись в руку полицейского, повисла на ней.
33
В Ровно ремонт материальной части батареи шёл неторопливо. Звонарёв ждал с часу на час прибытия новых орудий из-за границы. Предполагалось удвоить число двенадцатидюймовых и других сверхтяжелых орудий.
Говорили о крупном наступлении весной 1917 года.
Как-то вечером, когда Звонарёв делился своими предположениями о планах командования в новом, 1917 году, Блохин коснулся политических событий. Зуев активно поддержал разговор. К ним подошли Лежнёв, Родионов, Заяц и ещё несколько солдат. Беседа завязалась острая и интересная.
Блохин волновался. Хотя были и свои люди, которых давно знал, а всё же как-то необычно. Сама обстановка, слушавшие притихшие солдаты, твои товарищи. Тут даже Звонарёв, человек, мало интересующийся политикой. Есть от чего поволноваться.
Засиделись до поздней ночи. Не заметили, как пролетело время, ведь обсуждались самые больные для всех вопросы: воевать «до победы» или кончать войну. Блохину почти не приходилось вмешиваться или поправлять настолько солдаты нутром своим, кровью своей чувствовали правду. Было ясно, что война проиграна, что и началась она и ведётся сейчас не во имя отечества, а ради интересов капиталистов, ради прибылей, которые рекой текут в их карманы. Убеждать и разъяснять не было необходимости. Солдаты сами всё испытали на свей шкуре.
— По домам надо! Разве это война, — одно надувательство. Царь с царицей заодно с немцами. Ведь царица-то немка! Ей что до нашей кровушки! — горячо говорил Лежнёв. — Надо по домам идти, мужикам до земли добираться.
— Как ты пойдёшь? — степенно заметил Родионов. — В дезертирах ходить не больно сладко. Вмиг поймают и пристрелят или повесят.
— Царь войну не кончит, — вступил в разговор Заяц. — У него договор с англичанами да французами.
— Вот и выходит, что надо скидавать царя. Хватит, — поцарствовал, снова вставил слово Лежнёв.