Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Шрифт:
— Я колебалась более четырех лет, но теперь решилась; и вот уже десять дней, как мы обручены…
— Обручены?! — переспросила королева, всплеснув руками.— Вас обманули, Мария. Кто посмел бы обручить вас без согласия короля? Здесь кроются какие-то козни, и я дознаюсь, в чем дело; уверена, вас завлекли, обманули.
Мария на минуту задумалась.
— Нет ничего естественнее моей привязанности, государыня,— сказала она.— Как вам известно, я жила в старинном замке Шомон, у маркизы д'Эфиа, матери господина де Сен-Мара. Я удалилась туда, чтобы оплакивать смерть батюшки, а вскоре и Анри потерял отца. В этой многочисленной осиротелой семье я видела лишь его скорбь, столь же глубокую, как и мою; все, что он говорил, мне уже было знакомо; и когда мы поверили друг другу свои печали, то увидели, что они очень схожи. Меня первую постигло горе, я свыклась с несчастьем и постаралась утешить его, рассказывая о том, что я перестрадала, и, жалея меня, он забывал о себе. Это было началом нашей любви, которая, как видите, родилась между двух могил.
— Дай-то бог, дорогая, чтобы все хорошо кончилось! — сказала королева.
— Надеюсь, государыня, ведь вы молитесь за меня,— продолжала Мария,— к тому же теперь все мне улыбается, но тогда я была так несчастна! Однажды в замок пришла весть, что кардинал требует господина де Сен-Мара в свои войска; мне показалось, что у меня отнимают близкого человека, а между тем мы были чужими. А тут еще господин де Басомпьер постоянно говорил о сражениях и смерти; я каждый вечер уходила к себе встревоженная, а по ночам плакала. Сначала мне казалось, что я оплакиваю прошедшее, но вскоре я заметила, что плачу о будущем, и почувствовала, что это уже другие слезы, так как мне хотелось их скрыть. Время шло в ожидании этого отъезда; мы виделись ежедневно, и мне было жаль его, ибо он поминутно твердил, что хотел бы вечно жить в родном краю вместе с нами. До самого отъезда у него не было честолюбия, потому что он не знал… не смею признаться вашему величеству…
Мария, краснея и улыбаясь, опустила полные слез глаза…
— Что любим, да? — спросила королева.
— И в тот же вечер, государыня, он уехал, лелея честолюбивые мечты.
— Об этом легко было догадаться. Все же он уехал,— сказала с облегчением Анна Австрийская,— но вот уже два года, как он здесь, и вы с ним видитесь?
— Редко, государыня, — ответила молодая герцогиня не без достоинства,— и не иначе как в церкви, в присутствии священника, перед которым я и обещала навеки принадлежать господину де Сен-Мару.
— Разве это бракосочетание? Да и кто осмелился бы совершить его? Я разузнаю об этом. Но, боже мой, сколько ошибок, сколько ошибок кроется, дитя мое, в том немногом, что я от вас услышала! Дайте мне подумать обо всем этом.
И, разговаривая вслух сама с собой, королева задумчиво потупилась.
— Упреки бесполезны и жестоки, если зло совершено: над прошедшим мы уже не властны, подумаем о настоящем, о будущем,— говорила она. — Сен-Мар сам по себе прекрасный юноша — он смел, остроумен и даже глубок в своих суждениях; я следила за ним, он очень преуспел за эти два года, и теперь мне ясно, что это было сделано ради Марии… Он прекрасно держится; он достоин, да, достоин ее в моих глазах, но не в глазах Европы. Ему надо подняться еще выше: принцесса Мантуанская может снизойти разве что к герцогу. Надо, чтобы он стал им. Я тут бессильна, я не королева, а пренебрегаемая королем жена. Власть имеет только кардинал, вечно этот кардинал… но он враг Сен-Мара, и, быть может, нынешний мятеж…
— Увы, мятеж лишь начало войны между ними, это подтвердилось сегодня ночью.
— В таком случае Сен-Мар погиб! — воскликнула королева, обнимая Марию.— Прости, дитя мое. Я разрываю тебе сердце, но сегодня мы должны все предвидеть, все высказать друг другу; да, он погиб, если не одолеет этого злодея, потому что король не отступится от Ришелье; одна только сила…
— Он одолеет его, государыня; он сделает это, если вы ему поможете. Вы — добрый гений Франции; заклинаю вас, встаньте на защиту ангела против демона; речь идет о вас самих, о королевском доме, о всем вашем народе…
Королева улыбнулась.
— А главное, речь идет о тебе, дочь моя, не так ли? Обещаю сделать для тебя все, что в моей власти; власть эта невелика, я уже говорила; но она к твоим услугам; только бы этот ангел не погряз в смертных грехах,— прибавила она, проницательно взглянув на Марию.— Я слышала сегодня ночью, что имя Сен-Мара выкрикивали голоса, явно недостойные его.
— Готова поклясться, что он ровно ничего не знал об этом!
— Не будем говорить о государственных делах, дитя мое, ты еще очень несведуща в них; дай мне поспать немного, если удастся, до начала моего туалета; глаза у меня воспалены, да и тебе нужен отдых.
С этими словами добрая королева склонила голову на подушку, под которой лежала ее золотая шкатулка, и Мария вскоре заметила, что она уснула, сломленная усталостью. Тогда герцогиня встала, пересела в квадратное штофное кресло, сложила на коленях руки и задумалась о своем горестном положении; утешенная милостью королевы, своей кроткой заступницы, она часто обращала на нее взор, оберегая ее сон, и втайне благословляла, как благословляет любовь тех, кто ей покровительствует; порой она целовала белокурые локоны спящей, словно молила ее этим поцелуем о снисхождении к своей неотвязной мечте.
Королева спала, а Мария думала и плакала. Однако она вспомнила, что в десять часов ей предстоит явиться перед всем двором, чтобы присутствовать при туалете королевы; она решила отвлечься от горьких дум, осушить свои слезы и взяла со стола, украшенного эмалевыми инкрустациями и медальонами, толстый фолиант: то была «Астрея» г-на д'Юрфе, произведение отменной галантности, приводившее в восторг прекрасных придворных жеманниц. Мария со своим наивным, но здравым умом не могла увлечься этой пасторальной идиллией; она была слишком естественна, чтобы понять пастушков с берегов Линьона, слишком остроумна, чтобы оценить их речи, и слишком страстна, чтобы сочувствовать их нежности. Однако огромная известность этого романа внушала ей такое почтение, что она попыталась заинтересоваться им; мысленно укоряя себя, ибо «Астрея» навевала на нее скуку, она нетерпеливо стала искать в книге то, что могло бы ее увлечь, привести в восторг. Взгляд Марии задержался на гравюре, изображавшей Астрею на высоких каблучках, в корсете с огромными фижмами; пастушка стояла на цыпочках, чтобы лучше видеть в реке нежного Селадона, который собирался утопиться с отчаяния, что был холодно принят в то утро. Почувствовав непреодолимое отвращение к этой фальшивой сцене, Мария нетерпеливо перелистала фолиант — она хотела найти хоть слово, которое привлекло бы ее внимание; она увидела слово друид. «Вот наконец человек с сильными характером,— подумала она,— я, наверно, встречу здесь одного из тех таинственных жрецов, после которых еще сохранились в Бретани жертвенные камни; я узнаю о том, как они приносили в жертву людей: это будет очень страшно, но все же прочтем».
И Мария прочла, хмуря брови и чуть ли не содрогаясь От отвращения, следующие строки:
Друид Адамас деликатно подозвал к себе пастушков Пимандра, Лигдамонта и Клидаманта, недавно пришедших из Кале: «Это приключение,— сказал он им,— окончится не иначе как величайшей любовью. Дух того, кто любит, превращается в предмет его любви; дабы изобразить вам это, я призову на помощь приятные свои чары и покажу вам в фонтане сем нимфу Сильвию, которую вы любите все трое. Великий жрец Амазис скоро прибудет из Монбризона и объяснит вам всю изысканность этой идеи. Ступайте же, любезные пастушки; если ваши желания ограничены пределами дозволенного, они не принесут вам мучений; в противном случае вы будете наказаны такими же обмороками, как у Селадона и пастушки Галатеи, которую непостоянный Геркулес покинул в Овернских горах; именем ее и названа нежная страна галлов; или же вас побьют камнями линьонские пастушки, как это случилось с жестокосердным Амидором. Великая нимфа из этой пещеры прибегла к волшебными чарам и…
Чары великой нимфы оказали неодолимое действие на герцогиню Мантуанскую, у которой едва хватило сил перелистать книгу слабеющей рукой и прочесть, что жрец Адамас лишь искусная аллегория, под которой подразумевается генерал-лейтенант де Монбризон из рода Папонов; ее усталые глаза закрылись, и толстая книга соскользнула с колен на бархатную подушку под ногами, где и нашли успокоение красавица Астрея и галантный Селадон, столь же недвижимые, как Мария Мантуанская, которая уснула глубоким сном, побежденная ими.