Сен-Симон
Шрифт:
«…Я не имел другого добра, кроме национальных имуществ, за которые всегда платил плодами своего труда, — заключает узник. — Разве не очевидно, что все мои интересы связаны с поддержкой революции и что, показывая себя всегда и везде одним из наиболее преданных друзей ее, я стал одной из первых жертв контрреволюции».
Это послание подписывает уже не Боном и не Симон. Теперь ни того, ни другого нет больше и в помине. Под заявлением стоит четкая подпись: «Анри Сен-Симон». Круг завершается: отныне экспериментатор, какие бы он эксперименты ни производил, не станет менять своего имени.
Он
Время действительно было крайне напряженным. Если революционному правительству удалось в какой-то мере разрешить аграрную проблему, покончить с голодом и разгромить внешних и внутренних врагов, то главная опасность подстерегла его там, где меньше всего ее ожидали. Зимой и весной 1794 года обнаружился острый раскол внутри самого якобинского правительства. От группировки, возглавляемой Робеспьером, стали отделяться правая и левая фракции, тотчас вступившие на путь непримиримой борьбы.
Правые, возглавляемые Дантоном, представляли интересы нуворишей, новой спекулятивной буржуазии, выросшей за годы революции. Крайне напуганные террором и экономическими ограничениями, лидеры правых требовали «милосердия», иными словами, немедленного поворота вспять, ко времени свободного предпринимательства и неограниченной наживы. Левые во главе с прокурором Коммуны Шометтом, напротив, полагали, что революция еще весьма далека от завершения. Они требовали новых энергичных мер против спекулянтов и саботажников, усиления террора, удовлетворения интересов более широких слоев народа.
Верный ученик Руссо, боявшийся «крайностей», Робеспьер не сочувствовал ни одной из фракций. Попытавшись поначалу их примирить, он вскоре увидел, что дело зашло слишком далеко. В особенности это стало ясным после того, как было установлено, что многие из правых увязли в темных сделках с подозрительными иностранцами — шпионами и врагами революции. Тогда Робеспьер и его ближайшие соратники изменили тактику. Опираясь на правительственные комитеты, они нанесли внезапные удары правым и левым и разгромили обе фракции, вожди которых были отправлены на гильотину.
Это произошло весной 1794 года, в месяце жерминале (март — апрель).
А 14 флореаля (5 мая) Сен-Симон, отсидевший четыре с половиной месяца в Сен-Пелажи, переводится в Люксембургскую тюрьму.
Еще совсем недавно Люксембург был мечтой заключенных, как тюрьма наиболее легкого режима. Но с весны этого года «легкого режима» больше не существовало. В Люксембурге побывали Дантон и его друзья, прежде чем отправиться на эшафот, и теперь это место называют «предбанником смерти». В особенности после страшного закона 22 прериаля (10 июня). Закон этот, проведенный робеспьеристами в период агонии революционного правительства, до крайности упрощал судебную процедуру при весьма расширительном толковании понятия «враг народа».
Наступало царство «святой гильотины». За сорок пять дней, начиная с 23 прериаля, Революционный трибунал вынес 1350 смертных приговоров — почти столько же, как за пятнадцать предшествующих месяцев. Вследствие ускоренного порядка судопроизводства приговоры незамедлительно следовали один за другим и тут же приводились в исполнение. Судьба человека подчас решалась с молниеносной быстротой: в пять часов утра его арестовывали, в девять сообщали обвинительный акт, в десять он сидел на скамье подсудимых, в два часа дня получал приговор и в четыре оказывался обезглавленным! На всю процедуру — от ареста до казни — уходило менее полусуток! Теперь тюрьма превратилась в промежуточную стоянку на пути к гильотине. Но как быстро ни опорожнялись тюрьмы, поставляя жертвы эшафоту, наполнялись они еще быстрее, и невероятная, все увеличивающаяся скученность заключенных приводила к резкому ухудшению условий их содержания.
В Люксембурге дело осложнялось одним специфическим обстоятельством. Начальник тюрьмы, добродушный Бенуа, был смещен и предстал перед Революционным трибуналом как пособник врагов народа. 1 мессидора (19 июня) вместо него был назначен мрачный Гюйяр, прославившийся в качестве ассистента жестокого Фуше в период подавления лионского мятежа. Это не могло не наложить отпечатка на характер режима тюрьмы в те дни, когда в ней пребывал Сен-Симон.
…В переполненной камере не хватает воздуха. Маленькие оконца, проделанные у самого потолка, почти не дают света даже в солнечный день. По вечерам свечей не полагается, и ночь царит здесь в течение большей части суток. Прогулки по парку отошли в область невозвратимого прошлого. Из ведер с нечистотами, стоящих посреди камеры, плывут едкие, зловонные миазмы. Тошнотворную вонь издают и грязные, никогда не сменяемые соломенные матрацы. На матрацах копошатся люди. Многие из них больны, но их не переводят в больницу, иные мертвы, но их и не думают убирать…
…Ухо невольно прислушивается к стонам и хрипам, к лязгу окованной железом двери, которая открывается лишь для того, чтобы впустить очередную жертву сюда или выпустить ее на гильотину. Когда же твой черед?.. Быть может, сегодня?.. Уж не твое ли имя произнесли только что там, в коридоре?..
Сен-Симон давно потерял счет времени. Его голова затуманена, часто лихорадит, и тогда он словно проваливается в черное небытие. Но иногда наступает пробуждение. Мозг работает с исключительной ясностью. Набегают мысли, воспоминания. Снова и снова встает перед глазами весь пройденный путь…
…Ведь началось все тоже с тюрьмы. Из-за первого причастия. И это открыло глаза на многое. А потом — Америка, Нидерланды, Испания, Франция… И революция… Нет, не зря прожита эта жизнь. И она не окончена. Она не может так окончиться. Она только начинается. Ибо не может быть, чтобы все происшедшее происходило зря. Оно не может быть случайным. Оно не было случайным. Оно готовило своего избранника к чему-то важному, большому, нужному людям. Цель еще не вполне видна, но, без сомнения, цель есть. А кто хочет цели, должен любить и средства…
Много позднее Сен-Симон будет утверждать: в одну из кошмарных ночей, когда он обливался потом, задыхался, мучимый жаром, и, казалось, должен был вот-вот кончить счеты с жизнью, к нему явился его знаменитый предок, Карл Великий.
Император был облачен в длинную мантию, на голове его сверкала корона, в руках поблескивали скипетр и держава. Его лицо, подобное иконописному лику, обрамленное густой седой бородой, оказалось точно таким, каким видел его Анри тысячи раз на фамильном портрете в старом замке Берни.