Сен-Симон
Шрифт:
Французскую революцию нельзя рассматривать как отрыв от старого, как неожиданный скачок из царства тьмы в царство света, открытое благодаря усилиям философов XVIII века. Она была заключительным звеном всего предыдущего развития, и цель ее состояла лишь в том, чтобы окончательно оформить индустриальный строй, слагавшийся на протяжении всех предыдущих веков. «Уничтожение феодализма, проведенное Учредительным собранием, было только отменой остатков политической власти, которые еще сохранялись за дворянами и которые состояли лишь в нескольких правах, почти ничтожных по своему внутреннему значению, хотя весьма отяготительных для коммун. На самом деле разрушение феодализма совершалось, начиная с Людовика Толстого до Людовика XI, а после этого монарха — до Людовика XIV. То, что революция отняла у феодальной
«Революционная эпоха была только последним периодом упадка старой социальной системы, упадка, который продолжался в течение пяти-шести столетий и который в этот момент достиг окончательного завершения. Ниспровержение этой системы не было результатом, а тем менее целью революции, — наоборот, оно было истинной причиной этой последней. Настоящей целью революции, предписанной ей ходом цивилизации, было образование новой политической системы. Революция до сих пор не кончилась именно потому, что цель эта не была достигнута» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 89).
В чем же заключалась эта цель?
В том, чтобы обеспечить права индустриалов и путем соответствующего законодательства создать наилучшие условия для экономического развития страны. Если бы идейные вожди революции поняли это, они не стали бы рассуждать о «наиболее совершенных законах», а просто-напросто постарались бы «издать законы, лучше всего обеспечивающие благосостояние земледелия, торговли и промышленности» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 145). Так и произошло бы, если бы революцию возглавили те элементы населения, интересам которых она должна была служить, — фабриканты, финансисты, земледельцы, ученые. Но, поглощенные своими работами, они отстранились от самостоятельной роли и предоставили политическое руководство двум «классам», наименее для этого пригодным, — юристам и отвлеченным мыслителям. Революция сбилась со своего настоящего пути и вместо индустриального строя привела сначала к террору, а потом к Наполеону.
По мнению юристов и отвлеченных философов, — людей, «привыкших принимать форму за содержание и слово за вещь», — истинная задача общества — обеспечить наибольшую свободу его членам. Декларация прав человека и гражданина, ниспровержение королевской власти, — все вытекало из этого общего принципа. А между тем свобода сама по себе никогда не может являться целью человеческого общежития. «Свобода, рассматриваемая с истинной точки зрения, есть следствие цивилизации, прогрессивной, подобно ей, но она не может быть целью этой последней. Люди объединяются не для того, чтобы быть свободными. Дикари объединяются для охоты, для войны, но не для того, чтобы обеспечить себе свободу, ибо в таком случае им лучше было бы остаться одинокими. Нужна цель деятельности, — повторяю я, — а этой целью не может быть свобода, ибо она эту цель предполагает. Истинная свобода заключается не в том, чтобы, состоя в ассоциации, оставаться со скрещенными на груди руками, если этого хочешь… она, наоборот, заключается в том, чтобы без помех и со всей возможной широтой развивать материальные или духовные способности, полезные для ассоциации.
Заметим, что по мере прогресса цивилизации в соответствующей степени увеличивается и разделение труда как в материальной, так и в духовной области. Отсюда неизбежно вытекает, что люди, взятые в отдельности, начинают меньше зависеть друг от друга, но каждый из них начинает тем более зависеть от всей массы… А между тем смутная и метафизическая идея свободы, как ее понимают ныне, чрезвычайно сильно помешала бы воздействию массы на отдельных индивидуумов. С этой точки зрения она оказалась бы враждебной развитию цивилизации и созданию упорядоченной общественной системы, которая требует, чтобы части были тесно связаны с целым и друг с другом» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 16).
Если бы вожди революции понимали истинное значение свободы, они не стали бы гоняться за отвлеченными идеалами, а приспособили бы свои политические лозунги к нуждам и состоянию народного хозяйства. Вместо того, чтобы уничтожить королевскую власть, они постарались бы возвратить ее на старый путь — путь сотрудничества с коммунами — и создали бы конституционное государство, удовлетворяющее требованиям индустриальных классов того времени. Это не значит, что индустриальный строй мог бы уже тогда сложиться во всей своей полноте: история движется вперед постепенными переходами, и потому в 1789 году, точно так же как и в XIX веке, речь шла лишь о временном режиме, подготовляющем будущее общество. Эту задачу, не выполненную революцией, должна выполнить современная эпоха. «Триумф индустриального строя есть необходимый результат всего того прогресса, который совершила цивилизация вплоть до нашего времени не только во Франции, но и во всей Западной Европе; никакая человеческая власть не в силах помешать ему» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 63).
Современное состояние человечества выгодно отличается от революционного периода в том отношении, что теперь индустриальные классы достигли высокой степени экономического развития, а прогресс научных знаний и научных методов дал возможность понять исторические процессы и сознательно идти в указываемом ими направлении. «В настоящее время прогресс человеческого духа позволяет нам видеть, где мы находимся и куда стремимся, а следовательно, позволяет направлять наш путь наиболее выгодным образом. В этом и состоит огромное преимущество нашей эпохи перед первой переходной эпохой (т. е. эпохой распада римской империи и образования христианской Европы — Ст. В.). Мы уже можем знать то, что мы делаем, а это во все социальные эпохи и есть самое трудное…
Мы видим, что мы дошли до последнего периода перехода, что для создания либерального режима нам остается только выполнить философские работы, но мы видим также, что до завершения этих работ и до применения на практике их результатов должно протечь еще много времени. В течение этого промежутка было бы безумием пытаться установить индустриальный строй; нам нужен поэтому строй переходный, каковым является представительная монархия, которая только одна в состоянии мирно привести нас к новому социальному порядку» («Индустрия», т. III, стр. 27).
Такова в общем философия истории, созданная Сен-Симоном. Главная ее мысль — признание исторической необходимости, вызывающей политические изменения, — проведена довольно последовательно. Но насколько последовательно применена она к отдельным звеньям исторического процесса и к его отдельным моментам? Если мы внимательно вчитаемся в приведенные нами выдержки, мы сразу заметим ряд внутренних противоречий, совершенно не укладывающихся в рамки единой системы.
Основная причина этих противоречий заключается в том, что с самого же начала Сен-Симон резко разграничивает две области — мир духовный и мир материальный — и не делает никаких попыток свести их один к другому или хотя бы указать на тот общий источник, из которого оба они произошли. Он прямо называет их «элементами, различными по своей природе». Материальная культура — это одно, духовная культура — это другое. Оба эти ряда явлений идут параллельно, не смешиваясь, и хотя между ними всегда имеется точное соответствие, но нет никакой внутренней связи. Это как бы двое часов, выверенных часовщиком и повешенных на один и тот же гвоздик. Они всегда показывают одно и то же время, но причина этой гармонии заключается не в них самих, а в той посторонней силе, которая подвела их регулятор. Правильность их хода Сен-Симон и называет исторической необходимостью, не замечая, что этим термином следовало бы скорее назвать неизвестного часовщика.
В самом деле. Вот перед нами два человека. Один копает землю лопатой, другой вонзает нож в горло ближнего, один трудится, другой завоевывает, один посвящает свои досуги размышлению о полезных ремеслах, другой в свободное от убийств время читает «Отче наш» и просит у священника отпущения грехов (которые, кстати сказать, для него вовсе и не грехи). Один — индустриал, другой — феодал. Почему эти два человека предаются столь различным видам деятельности, — Сен-Симон объясняет достаточно вразумительно: и того и другого толкает к определенному роду занятий экономическая необходимость, условия той материальной среды, в которой они живут. Но почему один питает пристрастие к христианской религии, а другой к опытному знанию? Чем объясняется такое различие духовных интересов и постепенная смена их в ходе человеческой истории?