Сен-Симон
Шрифт:
В области промышленности происходила дальнейшая механизация предприятий, начавшаяся еще в предыдущий период, но развивавшаяся особенно усиленным темпом, начиная с 20-х годов. Предприниматели наперебой выписывают из Англии или добывают путем контрабанды паровые машины (некоторые паровые машины английское правительство воспретило вывозить из страны, и их отдельные части приходилось перевозить во Францию тайком). Французских механиков, умеющих управляться с этими новыми изобретениями, не хватает, и из Англии выписывают мастеров и инженеров, которых в 1825 году числится около 1 400 человек. Возникает мало-помалу собственная машиностроительная промышленность, сосредоточивающаяся в металлургических округах Арденн и Эльзаса.
В 1825 году литейных
Зато шелковая промышленность, сосредоточивающаяся главным образом в Лионе и его окрестностях, не знает себе соперников: в ней почти повсюду введен ткацкий станок Жакара, во много раз удешевляющий производство узорчатых тканей, и на рынках Европы французские шелковые материи пользуются фактической монополией. Промышленное предпринимательство настолько захватило имущие классы, что за него берутся не только рантье и богатые землевладельцы, но и наполеоновские генералы вроде Пажоля и Мармона.
Процесс индустриализации приводит с одной стороны к большому росту промежуточных социальных групп (технической интеллигенции), начавшемуся еще в наполеоновский период, с другой — к образованию многочисленного индустриального пролетариата и к дальнейшему обострению социальных противоречий. Эти сдвиги отражаются и на литературе того времени, как политической, так и художественной, но они еще недостаточно велики, чтобы заставить писателей дать четкие и ясные ответы на поставленные жизнью вопросы. Пролетариат еще не дорос до настоящего классового самосознания, не понял непроходимой пропасти, отделяющей его от буржуазии, не выдвинул своих собственных классовых вождей, а радикальная мелкобуржуазная интеллигенция, претендующая на роль его воспитателя, не идет дальше сетований и чувствительных увещаний по адресу богачей.
Расплывчатость чувств, недоговоренность мыслей диктуются этой технической интеллигенции всей обстановкой ее существования. Не забудем, что в этот период большинство инженеров, врачей, техников выходит из зажиточных буржуазных семей, живущих на проценты с капитала или на доходы с промышленных предприятий. С буржуазией они скреплены экономической связью, которую не в силах разорвать никакие идеалистические порывы. С другой стороны, даже те из них, которые не имеют собственных сколько-нибудь значительных средств, надеются со временем «выйти в люди» и стать если не владельцами фабрики или завода, то хотя бы одним из пайщиков. Но это — в будущем. А в настоящем — тяжелая лямка повседневных обязанностей, борьба за карьеру, столкновения с хозяевами, наглядные уроки, показывающие всевластие капитала и бесправие труда.
Традиции прошлого и надежды на будущее тянут в одну сторону, действительность сегодняшнего дня — в другую. Возникают мучительные внутренние противоречия, которые не могут найти разрешения ни в какой реальной социально-политической программе, ибо реальная жизнь знает только два последовательных мировоззрения — мировоззрение собственника и мировоззрение пролетария, промежуточные же группы не могут полностью усвоить ни первого, ни второго. Остается надеяться только на то, что какая-то сила, стоящая над действительностью, укажет выход и произнесет спасающее слово. И сила эта — религия.
Но и из этого решения — вернее, из этой мечты — французская буржуазная интеллигенция 30-х годов не может сделать практических выводов. Людям XV века легко было идти в монастыри, раздавать имение нищим, часами простаивать на коленях перед статуей Мадонны, ждать чудес и откровений. Попробуйте-ка сделать это теперь, когда за плечами — Вольтер, Французская революция, целое поколение скептиков и атеистов! Нет, старая религия не даст утешения людям, у которых колени разучились гнуться, а мысль не в силах принять без критики древние заповеди. Нужна новая религия, не противоречащая ни электрическим приборам господина Араго, ни железным дорогам, и в то же время смягчающая эгоизм и конкуренцию, преодолевающая духовным воздействием закоренелую жадность собственника…
Судьба этой группы и тяготеющих к ней «филантропов» из крупной буржуазии — останавливаться во всех вопросах на полдороге, уклоняться от смелых решений и вечно искать компромиссов, скрашивая робость мысли обманчивым блеском фраз. Сочетание бездеятельности с чувствительностью характерно для всех почти поэтов и мыслителей этого периода. Томная усталость, мировая тоска, культ интимных настроений, беспредметные порывы ввысь, идущие рука об руку с холодной расчетливостью, недовольство верхами и боязнь низов — таков духовный облик этого поколения, столь блестяще охарактеризованного в воспоминаниях Альфреда Мюссе. Слащавый Ламартин, роняющий слезу по каждому случаю, — кумир интеллигентной молодежи. Лишь в конце 20-х годов, накануне революции 1830 года, его затмевает бурно-пламенный Виктор Гюго, мастер героической позы, но столь же неопределенный и туманный по части идей, как и его предшественник.
А между тем перед этой нерешительной, мятущейся буржуазной интеллигенцией поставлен ряд проблем, и политических, и социальных. Речи парламентских либералов не вразумляют Бурбонскую династию. Власть по-прежнему остается в руках старой аристократии. Ропот усиливается, антиправительственное настроение охватывает и город, и деревню: страна все быстрее и быстрее катится к революционной пропасти, на дне которой уже вырисовывается пугающий лик пролетариата. Из его рядов уже и сейчас выходят наиболее решительные заговорщики и члены тайных обществ. Не повторит ли он 1793 год? Чьи головы будет он на этот раз носить на пиках? И как успокоить его гнев? «Заласкайте его», — советуют филантропы вроде Босежура и Ларошфуко. «Заставьте его склониться перед волей бога, но истолкуйте ее в духе обновленного католицизма», — советуют де Местер, Бональд, Шатобриан.
В области житейской практики — филантропия, в области философских исканий — религия. Вот лозунги, которые напрашиваются сами собой у буржуазной интеллигенции того периода. В этом же направлении, подчиняясь духу времени, идут и ученики Сен-Симона.
Мы уже указывали, что сен-симоновская философия истории, глубокая и плодотворная по своим основным тезисам, при своем применении к отдельным вопросам проявляла величайшую внутреннюю двойственность и разрывала бытие на две равноправные и независимые друг от друга половины — область материальную и область духовную. В ее дальнейшем развитии оба эти элемента неизбежно должны были окончательно оторваться один от другого и положить начало двум различным мировоззрениям, одно из которых обосновывало свои выводы положительной наукой, другое — религией. Представителем первого направления был Конт, представителями второго — ближайшие ученики Сен-Симона — Олинд, Родриг, Анфантен и Базар.
Некоторое время после смерти учителя все они держались вместе. Был основан журнал «Производитель», который должен был истолковывать и разрабатывать идеи Сен-Симона. Политические и философские статьи писал Конт, экономические — Анфантен (1796–1864). Конт развивал там основные мысли своей «положительной философии», разделявшей всю историю человечества на три периода: период теологический, когда человечество жило целиком под властью религиозных идей, период метафизический, когда оно пыталось осознать явления жизни с помощью отвлеченных рассудочных построений, и период положительный, когда и теорию и практику оно начало выводить из доказанных опытом научных истин. Но эти положения еще не были додуманы им до конца и не вступали в конфликт с настроениями прочих сотрудников.