Сьенфуэгос
Шрифт:
— Как ты можешь шутить над такими чудовищными вещами? — удивился Сьенфуэгос. — Не понимаю.
— Я и над отцовским трупом могу поглумиться, Гуанче, — откровенно ответил рулевой. — Когда он помер, как всегда, пьяным в стельку, мы решили устроить ночные бдения в таверне, но около полуночи, после всего выпитого, кто-то вдруг спросил, может ли гроб плавать. Что тут началось! Мы бросили старика прямо на барную стойку и отправились на пляж, чтобы найти ответ на вопрос, а когда вернулись, нас встретил еще один пьянчуга, весьма сердитый, потому как уже полчаса рассказывал шуточки моему старику, а тот ни разу не улыбнулся. Как тебе это?
— Ты просто животное.
— А как же иначе? Я всегда был беднее церковной крысы, спал лишь со шлюхами, и все члены моей семьи кроме отца утонули. Четверо братьев — во время большого шторма в восемьдесят седьмом... Если у тебя есть братья, ты понимаешь, каково это.
— У меня нет братьев. — Канарец немного помолчал. — Никогда никого не было.
— Никого? — удивился собеседник, резко сменив тон. — Совсем-совсем?
— Совсем-совсем. Мать умерла, когда я был ребенком, и я вырос в горах почти в полном одиночестве.
— В этом нет ничего хорошего, парень, — сказал рулевой. — Ничего хорошего, но не могу не признать, что есть и преимущество — по крайней мере, ты не испытаешь боль от потери близких.
Кошак был и впрямь странным типом — из тех, кто обладает удивительной способностью немедленно вызывать ненависть или любовь, добиваясь либо восхищения, либо полного отторжения, поскольку был он человеком не особо крепкого сложения, не обладал зычным голосом или представительным видом, но его редкая наблюдательность и тревожная способность всегда находить самые обидные слова в самый нужный момент заставляли бояться его и вызывали восхищение у всех остальных, в большинстве своем людей довольно унылых.
Сьенфуэгос тоже никогда в точности не понимал, как на самом деле к нему относится, и хотя пару раз они открыто столкнулись, рулевой явно не таил зла — возможно, это был его единственный недостаток, которым он никогда не переставал козырять.
И за это его тоже многие ненавидели, открыто или втихую, в особенности губернатор Диего де Арана и его послушный подхалим Педро Гутьерес, больше известный как Гути, хотя сильнее всего в противоречивом Кошаке людей раздражало то, что он инстинктивно отвергал любых представителей власти.
Мастер Бенито открыто его презирал.
— Ох уж этот смутьян! — повторял он всякий раз, стоило канарцу упомянуть Кошака. — Послушай моего совета: держись от него подальше, а также от всех его дружков. Этот остров слишком мал, и я боюсь, что здесь слишком мало места для Кошака и Араны с их прихлебателями.
— Я вас не понимаю.
— Ничего, парень, скоро поймешь! Поверь мне, очень скоро ты все поймешь. А пока привыкай к тому, что везде, куда бы ты ни попал, мир делится на кланы, и само собой подразумевается, что ты принадлежишь к одному из них. Мы все — обычные люди, просто нас бросили здесь умирать, а уж этого мы сами никак не хотим допустить.
Пастух часто не мог понять всего того, что оружейник пытался ему втолковать, но с благодарностью его выслушивал, поскольку жизнь раскрыла Бенито немало своих тайн, наделив мудростью усталого человека, похоже, совершенно не заинтересованного в том, чтобы воспользоваться ей себе во благо.
Вскоре, как и предполагал Бенито, испанцы разделились. Одна небольшая группа была готова хоть с закрытыми глазами подчиниться власти дона Диего, поставленного на этот пост самим вице-королем, а это всё равно что королем и королевой, даже почти Господом. Другая же сплоченная группа отступников оспаривала значимость его полномочий.
— Если это действительно земли Великого хана, то их величества не имеют на них никакого права, — резонно возражал рулевой. — А если это не земли хана, от они принадлежат тем, кто будет их обрабатывать — а это как раз мы.
— Когда Колумб вернется, нам всем хватит и золота, и земли, и славы, — заявлял губернатор. — Он каждому воздаст по заслугам...
— А если он привезет с собой новых людей, которые станут претендовать на то, что принадлежит нам?
— Нам здесь ничего не принадлежит, — твердо заверил губернатор. — Все здесь принадлежит короне, а если не ей, то местным жителям. Только после того, как адмирал любезно подтвердит наши права соответствующими документами, эти земли станут нашими.
Но многие считали несправедливым, что человек, бросивший их на произвол судьбы в богом забытом уголке, будет указывать, на каком куске земли в этом уголке они могут остаться, да еще придется дожидаться его возвращения. И многие, не принимая во внимание ни губернатора, ни туземцев, считали окружающие земли, леса и реки своими.
Вскоре Новый Свет начал сеять раздор среди вновь прибывших.
Тот рай, безусловно, самое спокойное и красивейшее место, которое испанцы видели в своей жизни, скрывал множество невообразимых опасностей. Там, за синими и кристально чистыми водами, за прекрасными коралловыми рифами, за высокими пальмами и шумными лесами, за яркой зеленью с орхидеями, обезьянами и какаду, таились неизвестные враги, показавшие гаитянам, что полубоги столь же уязвимы, как и они сами.
Первой жертвой пал Себастьян Сальватьерра. Однажды утром он примчался из леса, в ужасе крича, что его укусила змея; затем пошатнулся, ухватившись за мачту в отчаянной попытке устоять на ногах; потом его вырвало, лицо его меняло цвет от серого к фиолетовому, и он в страшных судорогах рухнул наземь, чтобы отдать Богу душу, сквернословя при этом так, словно призывал за ней самого дьявола.
От жуткого зрелища у всех перехватило дыхание, ведь, несмотря на все лишения и беды по время плавания, до сих пор не умер ни один человек, и это, безусловно было ужасное событие и предвестник новых несчастий.
Как нарочно, чтобы дать поселенцам повод для самых мрачных предчувствий, всего неделю спустя умер Гавилан с Ибицы, остроглазый впередсмотрящий, волк-одиночка, который приобрел дурную привычку употреблять в качестве снотворного местные плоды — маленькие, темно-зеленые, в черную полоску. При этом он не обратил внимания, что жесткие темные листья этого растения источают белый, липкий и очень ядовитый сок. И вот однажды капли этого сока попали ему на грудь, оставив на ней воспаленные красные полосы, которые вскоре стали сочиться кровью; несчастного охватила лихорадка, у него начался бред, и вскоре он умер, отчаянно призывая какого-то Мигеля, причем никто не знал, кто это такой.