Сьенфуэгос
Шрифт:
Он удалился в ту же сторону, откуда пришел, оставив виконтессу в смятении и мрачных раздумьях, поскольку принесенные им новости могли разрушить все ее планы, заставив отложить встречу с человеком, владеющим самыми потаенными уголками ее сердца и разума.
Узнав, что любимого оставили по другую сторону Сумрачного океана, на далекой чужой земле, населенной, по рассказам очевидцев, неведомыми тварями и голыми дикарями, иные из которых даже едят друг друга, Ингрид впала в глубокую печаль, несмотря на данное себе обещание никогда не горевать, и тяжелые слезы упали на страницы книги, все еще лежащей у нее на коленях.
Потом она подняла взгляд к высоким скалам, обрывающимся в море, и спросила себя, не лучше ли забраться наверх и разом покончить со всеми страданиями, потому что такова была сила ее любви к этому мальчику, превратившемуся для нее в наваждение, что Ингрид предпочитала умереть, лишь бы не мучиться от жизни в разлуке и без надежды.
С наступлением темноты она медленно побрела обратно в «Ла Касону», тяжело ссутулившись и едва волоча ноги, словно разом постарела на тридцать лет.
8
Шел нескончаемый дождь.
Шел тихо, словно нехотя, но вода падала с неба уже столько дней — всё так же спокойно и устало она лилась на сельву и горы — что даже воздух, казалось, состоял из густой пелены серой влаги, растворяющей контуры предметов, как на старой, стершейся от времени акварели.
Земля превратилась в непролазную зловонную топь, месиво из грязи и полусгнивших листьев; ноги в ней вязли или скользили, словно по тысяче банановых шкурок. Подняться по крутым склонам оврага, чтобы поискать наверху какое-нибудь укрытие от дождя, оказалось практически невозможным даже для жителя гор вроде Сьенфуэгоса.
Часто один из них, преодолев тридцать метров подъема, поскальзывался, хватался за ветку, которая тут же с хрустом ломалась, и съезжал метров на сто вниз, рискуя размозжить череп о какое-нибудь дерево. Они издавали лишь вздохи и проклятия, потому что необходимый для произнесения даже одного слова воздух нужен был, чтобы сделать новый шаг или протянуть руку и ухватиться за ствол.
Это, пожалуй, было первое противостояние европейцев тропической сельве нового континента, оказавшейся куда более дремучей и непролазной, чем все известные африканские джунгли, потому что в горах Гаити, или Эспаньолы, как окрестил этот остров его превосходительство адмирал Христофор Колумб, деревья и травы вели нескончаемый и ожесточенный спор за каждый клочок земли, оплетая его корнями, за каждый лучик солнца, от которого зависела их жизнь, образуя при этом такие непроходимые заросли, что даже рослый и сильный мужчина далеко не всегда мог сквозь них пробиться.
Забрызганные до самых бровей жидкой грязью, исцарапанные, голодные и вконец измученные, трое юнцов никак не находили достаточно крутого обрыва, под защитой которого могли бы отдохнуть и перекусить. Казалось, эти горы созданы не из камня, лишь сверху покрытого слоем почвы и растительности, как все другие горы на свете, а из сплошной скользкой и вязкой глины, за которую даже корням растений приходилось цепляться так же отчаянно, как пытались взобраться по склону трое людей.
Весь день они карабкались на вершину горы, которую овевал теплый восточный ветерок, и наконец смогли окинуть взглядом бесконечную волнистую поверхность ярко-зеленого цвета, где-то далеко вдали сливающуюся с темной вершиной, которая показалась Сьенфуэгосу такой же высокой, как гора Тейде — ее он много раз рассматривал со склонов своего острова.
— Вот дерьмо! — воскликнул он.
Он сел и стал возиться с трутом, пока не прикурил толстую сигару — из тех, которыми их в достатке снабдила практичная Синалинга, и наконец бросил насмешливый взгляд на своих перемазанных спутников. Лишь усталые глаза выделялись на фоне той землистой массы, в которую, казалось, они превратились.
— Дерьмо! — повторил Мессия Черный — сейчас настоящий цвет его кожи определить было совершенно невозможно. — В жизни не предполагал, что существует подобное место! Я в грязи по самые уши!
— Что ж, придется еще потерпеть, — ответил канарец, махнув рукой на окружающий ландшафт. — Сельва, сельва, одна лишь сельва! Грязь, грязь, сплошная грязь. И горы, — он выпустил мощную струю дыма и скептически добавил: — Только безумец может решить здесь обустроиться.
— Вся эта затея переплыть океан с самого начала была смехотворной, — заявил Дамасо Алькальде. — Я до сих пор задаюсь вопросом, какого черта мы это сделали.
— С голодухи.
Дамасо повернулся к своему неизменному спутнику, по всей видимости другу детства, и убежденно кивнул.
— С голодухи, точно, но в Могере у нас хотя бы была возможность время от времени украсть какую-нибудь курицу... А тут и того нет. Нету здесь курей.
— Всё изменится, — уверенно сказал Черный. — Мы найдем золото, — он на секунду замолчал. — Или источник вечной молодости, он наверняка где-то поблизости... Один индеец мне признался, что в глубине сельвы живут племена, у которых не бывает стариков.
— Может, они просто их едят, — предположил Сьенфуэгос. Табачный дым его взбодрил и вернул чувство юмора. — По правде говоря, меня волнует только одно — как добраться до Севильи.
— В Севилье без денег еще хуже, чем здесь, — заверил его Дамасо Алькальде. — Я лично не собираюсь возвращаться в Севилью, пока не разбогатею. Ненавижу нищету.
— А я никогда не был бедняком, — заявил канарец. — Там, где я жил, деньги мне были без надобности. А здесь тем более. Индейцы прекрасно обходятся без них.
— А как же! На то они и дикари.
Вечерело. Начало темнеть с той невероятной скоростью, с какой темнеет в тропиках, они до сих пор к этому не привыкли, и потому в очередной раз не успели соорудить хоть какое-нибудь укрытие, теперь им придется провести ночь под открытым небом, лежа на влажной земле, а сверху ни на секунду не переставала капать тепловатая вода.
Дамасо Алькальде беспрерывно кашлял.
Черный Месиас дрожал и бормотал проклятия.
Рыжий Сьенфуэгос, привыкший ночевать на свежем воздухе, закрыл глаза и позволил мыслям унестись к Ингрид, нежно улыбнулся, вспомнив ее сияющую улыбку, и тут же заснул.
На заре полил дождь.
Они соскользнули вниз по мокрому склону, стараясь притормаживать, чтобы не врезаться в дерево, и в конце концов оказались в русле шумного и мутного ручья, в безумной гонке несущего листья и ветки к океану.