Сьенфуэгос
Шрифт:
Прикасаясь к румпелю, он чувствовал себя значительным.
И свободным.
А потом дверь каюты на корме открылась, и на палубе появился адмирал.
Канарца охватила паника, поскольку строжайше запрещалось отдавать румпель юнге, ни под каким предлогом.
Сьенфуэгос застыл, едва дыша, словно соляной столб или камень, скрывая лицо в тени паруса, так что Колумб не мог отличить его от Кошака или другого рулевого, хоть и стоял менее чем в пяти шагах. Сьенфуэгос облегченно перевел дух, увидев, что адмирал прошел вперед, на нос, где, по своей неизменной привычке, долго смотрел на море и звезды.
Но сейчас, хотя Сьенфуэгос и не мог понять причины такого поведения, адмирал задержался на носу дольше обычного.
Всю оставшуюся жизнь канарец будет мучиться сомнениями об истинных причинах этой задержки.
Но в то мгновение его волновало лишь одно — что человек, пахнущий как священник, вернулся, погруженный в размышления, медленно поднялся по невысоким ступеням на ют и остановился перед Сьенфуэгосом, словно собирался отдать какой-то приказ.
Они переглянулись. Лицом к лицу, глаза в глаза, менее чем с трех шагов, и хотя канарец был совершенно уверен, что адмирал его узнал, тот не выдал это ни единым жестом и не сказал ни слова, а лишь стоял, словно принадлежал другому миру, погруженный в свои мрачные мысли.
По его лицу ничего нельзя было прочитать.
Вид у него был отсутствующий.
Настал решающий момент.
Возможно, самый важный в жизни Сьенфуэгоса.
Но ничего не произошло.
Совершенно ничего.
Дон Христофор Колумб, адмирал Моря-Океана и вице-король Индий, просто взглянул ему в глаза, слегка покачал головой и снова скрылся в каюте, закрыв за собой дверь.
Канарец вздохнул с облегчением.
Его колени понемногу перестали дрожать, пульс успокоился, а рука сильнее прежнего стиснула румпель.
Море оставалось спокойным.
Мягкий ветерок приносил запах гуав.
Луна превосходно освещала путь.
Родился младенец Христос.
Они возвращались домой.
В Севилью.
К Ингрид!
Всё вокруг было в мире с собой, всё, абсолютно всё выглядело гармоничным и превосходным.
И вдруг «Галантная Мария» содрогнулась от носа до кормы.
Будто огромная рука со стальными когтями разодрала Сьенфуэгосу внутренности, он застонал от боли и обиды.
В его душе всё перевернулось.
Сьенфуэгос качнулся вперед, а когда вновь обрел равновесие, обнаружил, что корабль больше его не слушается.
Послышались крики ужаса.
Вопли.
Топот ног.
Моряки пробудились от глубокого сна и вылезли из своих щелей, как выплеснувшиеся из огромных черных ртов глисты. Поначалу никто не понял, что на самом деле произошло.
— Мы тонем!
— Помоги нам Господь! Крушение!
Все тут же вспомнили о свирепых акулах. Бледная луна равнодушно взирала на трагедию и полные ужаса лица.
На юте тут же появился адмирал.
— Что случилось? — спросил он.
— Сели на мель, ваше превосходительство, — дрожащим голосом сообщил Хуан де ла Коса, стоящий на носу.
— Песок?
— Рифы!
— Помоги нам Господь! Шлюпки на воду! Выстрелите из пушки, чтобы привлечь внимание на «Нинье». Пусть четверо спустятся в трюм и осмотрят повреждения.
Колумб был превосходным моряком. Это была его стихия, он умел отдавать приказы сухим и властным тоном, не давая повода их оспаривать, и вскоре все на борту уверились, что адмирал знает свое дело и сделает всё возможное для спасения корабля.
Но «Галантная Мария» получила смертельную рану.
Корабль накренился на правый борт и дрожал, поврежденный шпангоут скрипел под невыносимым натиском, а потом со стоном треснул, будто испустило последний стон раненое животное.
Сидя на палубе и по-прежнему сжимая бесполезный румпель, потрясенный Сьенфуэгос зарыдал вместе с кораблем.
Через сорок восемь часов после происшествия всё содержимое корабельных трюмов перенесли и сложили в хижины туземцев, не забыв ни единой иголки.
«Галантная Мария», она же «Санта-Мария» — недолго же ей пришлось плавать под этим громким и почетным именем! — лежала на песчаном берегу, почти нетронутая, но явно непригодная для долгого морского плавания, в тихой бухточке, где не имелось ни людей, способных вернуть ее к жизни, ни инструментов для этого.
Хуан де ла Коса, как всегда невозмутимый, тот самый, что собственными руками построил ее в родной Сантонье, бродил взад-вперед по берегу, осунувшийся и истощенный, не в состоянии смириться с тем, что самое ценное его имущество превратилось в груду бесполезного дерева. Команда пыталась вывести его из ступора, в тревоге задавая вопросы о том, что их ждет впереди в этом затерянном уголке света.
Никто не высказал ни слова упрека в адрес юного Сьенфуэгоса.
Как и в сторону пребывающего в отчаянии Кошака.
Словно все моряки, до последнего юнги, с покорностью согласились, что румпелем правила рука Господа, повернув нос корабля в сторону единственной мели в здешних водах.
— И что теперь будет?
Поначалу Луис де Торрес в ответ на вопрос канарца лишь едва пожал плечами.
— Понтия не имею, — сказал он через некоторое время. — Адмирал и капитаны сейчас это решают, но мастер Хуан де ла Коса уверен, что корабль не починить, а ему лучше знать.
— И что тогда?
— Остается «Нинья».
— Но все на нее не поместятся. Вот бы хотя бы «Пинта» вернулась!
— Сомневаюсь, что она вернется. Возможно, она уже на пути в Севилью, как уверяет Колумб.
— Пинсон никогда бы так не поступил.
— Откуда тебе знать? Кто вообще может знать, почему люди поступают так или иначе? — Луис несколько секунд поразмыслил и, не отрывая взгляда стальных глаз от какой-то точки на горизонте, добавил: — Расскажи еще раз, что тогда случилось.