Сьенфуэгос
Шрифт:
— И вы тоже собираетесь принять чью-то сторону?
Толстый оружейник хитро улыбнулся и подмигнул своему ученику.
— Когда-нибудь ты поймешь, что главная черта людей беспристрастных, которой многие козыряют — это исключительное пристрастие не принимать чью-либо сторону, — весело рассмеялся он. — Я именно из таких.
— Я часто многому у вас учусь, — искренне ответил канарец. — Но должен признаться, что иногда ни слова не понимаю.
Он и в самом деле ничего не понимал — причем на протяжении долгого времени. Несмотря на то, что рыжий пастух нередко проявлял особую живость ума, благодаря которому стал одним из лучших работников в колонии и смог довольно быстро привыкнуть к новым людям, их обычаям, климату и природе Нового Света, вокруг было много такого, что ему никак не удавалось понять — и в особенности это касалось поведения его соотечественников.
Поэтому он старался держаться как можно дальше от той заварухи, что разворачивалась вокруг, пытаясь сосредоточиться лишь на беременности Синалинги и на том, чтобы как можно ближе познакомиться с окружающим миром, неуловимо напоминающим родную Гомеру.
Все чаще он в одиночестве углублялся в горы, возвышающиеся позади туземной деревни, продирался сквозь густую и почти непроходимую сельву, познавал ее тайны и опасности, избегал ее ловушек и мало-помалу обретал все более четкое представление о том месте, где их бросили.
— Это остров, — признался он наконец губернатору, уступив его настойчивым расспросам. — При всем моем уважении к мнению адмирала, это тоже остров, такой же, как Куба. Большой, но всего лишь остров.
— Хочешь сказать, что знаешь лучше адмирала?
— Я просто думаю, что адмиралу не хватило времени, чтобы прийти к тому же выводу. Я поднимался на вершину самой высокой горы, говорил с местными, живущими по ту сторону гор. Там, на юге — море... И на востоке, и на западе... Это остров.
Возможно, дон Диего де Арана и не вполне соответствовал громкому титулу губернатора Эспаньолы, но дураком он определенно не был. Поэтому, при всем нежелании вызвать на свою голову гнев человека, поклявшегося всеми святыми, что они наконец-то достигли вожделенного материка, он вскоре пришел к выводу, что доводы неграмотного пастуха, почти идиота, гораздо ближе к истине, чем заверения его превосходительства вице-короля Индий.
— Что мы скажем дону Христофору, когда он вернется? — спросил дон Диего, оставшись наедине с верным Педро Гутьересом. — Если это действительно острова, то мы можем находиться за тысячи лиг от Сипанго.
— Какая разница, острова это или Сипанго? — прозвучал безнадежный ответ. — Единственное, что мне нужно — это корабль, который вернет меня на родину, или священник, который даст мне возможность достойно умереть. Все кончено! Все кончено, для всех нас.
— Почему ты так думаешь?
— К Каноабо прибыли новые воины, а Гуакарани ушел в горы со всей семьей. Как по мне, это означает, что он умывает руки и не хочет давать объяснения адмиралу, если тот вдруг вернется.
Дон Диего де Арана, похоже, согласился с доводами королевского вестового, что все намного сложнее, чем он представлял. Он провел долгую бессонную ночь в размышлениях о шаткости своего положения и о том, что сил противостоять туземцам, если они решатся напасть, у него явно недостаточно. С трудом дождавшись рассвета, губернатор разбудил мастера Бенито из Толедо и попросил его встретиться с Кошаком, чтобы обсудить положение на нейтральной территории.
Поначалу рулевой наотрез отказался от встречи, опасаясь, что его хотят заманить в ловушку, но потом все же внял доводам оружейника, который втолковал ему, насколько серьезна грозящая всем опасность. Кошак согласился поговорить с доном Диего на пляже, на полпути между фортом и пещерами.
Горстка оборванцев, собравшихся группками, чтобы издалека посмотреть на бессмысленные переговоры лидеров, представляла собой жалкое зрелище. А за ними, в свою очередь, наблюдали воины с перьями в волосах, готовые в любую минуту выдвинуться со своими огромными луками, длинными копьями и тяжелыми каменными топорами.
— Сейчас их четверо или пятеро против одного, — мотнув головой в сторону туземцев, сказал губернатор. — Но если мы по-прежнему будем ссориться, то станет десять против одного, и у нас не будет никакой надежды.
— Всё просто, — спокойно ответил рулевой. — Нам нечего терять, кроме собственной жизни, а сейчас наша жизнь немногого стоит. Это вы стоите на своем, вы и должны уступить.
— В чем уступить?
— Уступить власть, — твердо заявил Кошак. — Никакого больше губернатора и «вашего превосходительства». Пусть люди решают, кто должен командовать.
— Это невозможно. Властью меня наделил вице-король, а его — короли, королей же — сам Господь. Кто ты такой, неграмотный рулевой, чтобы это оспаривать и претендовать на мое место?
Кошак поморщился, изобразив ироничную улыбку, его лицо приобрело то странное выражение, из-за которого он и получил свое прозвище.
— Только я могу помешать им сожрать нас живьем, причем они-то уж не будут спрашивать разрешения ни у вице-короля, ни у королей, ни у самого Господа Бога, — сказал он. — А если я вернусь ни с чем, вас съедят.
— И тебя не беспокоит, что ты подвергаешь опасности своих людей?
— Они согласны, — выражение лица рулевого изменилось, а глаза сверкнули. — У меня никогда не было кузины, которая спала бы с адмиралами, никто ничему меня не учил, разве что как помирать с голоду, но судьба предоставила мне возможность совершить нечто значительное, и я не собираюсь упускать такой шанс. И дикари, и поля вокруг только и ждут того, кто завладеет ими и заставит работать, чтобы обогатиться, — он ткнул себя пальцем в грудь. — И это сделаю я!
— По какому праву?
— По единственному праву, существующего с начала времен: по праву сильного.
— Сильного? — оторопел губернатор. — В нашем положении можно едва надеяться на выживание, о какой еще силе ты толкуешь? Боже ты мой! Да ты свихнулся! Совершенно помешался.
— Может, и так, — согласился Кошак. — Но беда в том, что я помешанный, готовый умереть, а вы в своем уме и испуганы до смерти, — засмеялся он. — Кто из нас может потерять больше?
Дон Диего де Арано тяжело поднялся и, покачав головой, пристально взглянул на собеседника.