Сьенфуэгос
Шрифт:
— Даже если не хочется — все равно выпей. Это твой первый Ур-а-кан, и ты не сможешь его пережить без помощи этого снадобья.
Сьенфуэгос хотел было отказаться, томимый предчувствием какой-то новой тайной опасности, но девушка придержала его руку, заставив выпить все до последней капли.
Когда новые порывы ветра начали напевать свою устрашающую мелодию в кронах деревьев, по телу Сьенфуэгоса разлилась сладостная нега и дремота, заставившая его искать убежище в широком гамаке.
Его сознание наполнили призраки.
На смену напряжению, в котором он пребывал последние несколько часов, пришло полное расслабление. Казалось, его тело превратилось в свинец. Мечты и реальность, правда и ложь, прошлое и будущее, грёзы и разочарования столь хаотичным и необъяснимым образом сменяли друг друга в его сознании, будто он заново проживал свою короткую жизнь, и вместе с тем заглянул вперед, в грядущие годы.
Перед глазами стояло лицо Ингрид, затмевая все остальные знакомые образы. Но порой Сьенфуэгосу казалось, что он видит перед собой вовсе не Ингрид, а застывшее лицо Синалинги или крохотное красное личико новорожденного, или проницательный взгляд Луиса де Торреса, глумливую усмешку Кошака, безобразные ноги карибов, добродушно-лукавую улыбку мастера Бенито из Толедо.
Потом он словно провалился в бездонную яму, охваченный тяжелым чувством, будто его живьем закопали в глубокую могилу — темную, сырую и холодную; отчего-то казалось, что очень скоро он и впрямь окажется в могиле, только уже мертвым.
Тем временем Дух Зла всей своей мощью обрушился на форт Рождества. Хрупкие стены, возведенные из балок и досок так неудачно названной «Галантной Марии», никак не были рассчитаны на то, чтобы противостоять беспощадным ударам могучего ветра, с которым даже самые опытные моряки столкнулись впервые.
Никакой самый жестокий шторм, топивший целые флотилии и ломавший волнорезы северных портов, даже тот, что унес жизни братьев Кошака в памятную зиму восемьдесят седьмого года, не шел ни в какое сравнение с поистине демонической силой этого тропического «ур-а-кана», напоминающего гигантскую лапу, кромсающую окружающий мир невидимыми когтями.
Пещеры, в которых укрывались люди Кошака, затопило; другая пещера — та, где прятали корабль, находилась выше, и потому ее залило лишь до половины, но вода приподняла корабль, и волны стали швырять его из стороны в сторону, угрожая разбить в щепки о стены пещеры.
Три человека погибли в первые же часы бури: одного унесло в океан гигантской волной, другого задавило упавшим деревом, а третьего, Немого Кико, буквально разрезало пополам упавшей с высоты тяжелой доской — ее острый край, с дьявольской точностью раскроив его тело, кости и внутренности, ушел в землю на целых полметра. Уцелевшие испанцы искали убежище где только можно — в скалах, между корней высоких сейб, в самых крепких хижинах и даже просто забивались в расселины.
Вероятно, первое и короткое облегчение оттого, что буря наконец-то успокоилась (когда форт оказался в самом центре урагана), и явилось причиной окончательного поражения испанцев. Потому что два дня спустя, когда в конце концов ветер действительно стих, они не пошевелились, опасаясь, что речь снова идет только о временной передышке, и это позволило воинам Каноабо гораздо раньше покинуть укрытия и напасть, не дав врагам возможности взяться за оружие, сгруппироваться и организовать оборону.
Безоружные, обескураженные только что пережитым, многие испанцы так и не сумели прийти в себя и не обрели способность ориентироваться в пространстве. Они сдались, почти не пытаясь оказать сопротивления, их пронзали прямо в укрытиях, заставали врасплох в гуще леса, когда они искали обратный путь, или прямо у порога злосчастного форта, куда они стремились в поисках потерянных товарищей.
Это была вероломная и бесчестная битва; сражение без врага и война без победы; попросту резня, в которой лишь астуриец Кошак, могучий Барбечо и конопатчик Кандидо Рыжий смогли продержаться дольше остальных. Стоя спина к спине, они отбивались от сотни туземцев, пока те не пригвоздили их живьем к столбу, еще недавно являвшемуся гордой мачтой «Галантной Марии».
Кровожадный Каноабо выбрал в качестве трофея голову его превосходительства губернатора Диего де Араны, а его воины удовольствовались одеждой и оружием, снятыми с убитых, а также колокольчиками, цветными бусами и круглыми зеркальцами, которые ветер разбросал по всему форту.
Когда торжествующее войско победителей удалилось наконец в горы, от первого в Новом Свете испанского поселения не осталось ничего, кроме развалин и изуродованных до неузнаваемости трупов. Густой запах цветов и свежего ветра смешивался с запахом бушующего моря и теплой крови, насквозь пропитавшей землю.
Понемногу ошеломленные члены мирного племени вождя Гуакарани, друга и союзника вице-короля Индий, адмирала Моря-Океана, его превосходительства Христофора Колумба, начали возвращаться из тайных убежищ в глубине острова, и с изумлением обнаружили останки прибывших из-за моря полубогов, повелителей грома и смерти.
18
Двадцать восьмого ноября 1493 года могучая эскадра адмирала Христофора Колумба, состоявшая из шестнадцати кораблей, на борту которых находилось более тысячи двухсот человек, вошла в залив и обнаружила на мысе лишь руины злополучного форта Рождества.
Его превосходительство вице-король Индий не выказал особого удивления или сожаления по поводу того, что тридцать девять несчастных, брошенных им на произвол судьбы, погибли, и даже не удосужился провести расследование или хотя бы допросить как следует своего союзника, вождя Гуакарани, который уж точно имел отношение к этой резне. Но большинство членов экспедиции были потрясены масштабами разыгравшейся трагедии и бесчеловечностью того, кому они вверили свое будущее.
И среди них, разумеется, сильнее всех скорбели дон Луис де Торрес, хромой Бонифасио, мастер Хуан де ла Коса и Ингрид Грасс, виконтесса де Тегисе.
— Неужели никого не осталось в живых? — воскликнула она, все еще не в силах поверить, что человек, которого она любила, за которым, бросив все, отправилась на край света, мертв. — Ни единого человека?
— Ни единого, сеньора, — ответил королевский толмач, лично опросивший нескольких туземцев. — Никто, похоже, не хочет разговаривать на эту тему, но одно совершенно ясно — всех убили.
Она больше ничего не желала знать. Ингрид заперлась у себя в каюте и два дня и две ночи оставалась там в полном одиночестве, не съев ни крошки и не желая никого видеть. Она боролась не столько с горем, сколько с желанием покончить с жизнью.