Сент-Женевьев-де-Буа

Юденич Марина

Да и страх, собственно, который, как выяснилось, присутствовал в его отношении к Бесу не был совершенно обычным страхом, который испытывает любой нормальный человек перед хладнокровным массовым убийцей. Леха боялся Беса, но и находил в нем некоторые если и не симпатичные ему, то уж по крайней мере, вызывающие уважение качества и свойства характера — его несгибаемую внутреннюю силу, конечно же — отчаянную смелость, верность, не смотря ни на что, а соблазнов было предостаточно — тому Леха был живым свидетелем, своим, пусть и весьма своеобразным принципам и представлениям о том, что такое хорошо и что такое плохо. Словом, выходило так, что Леха вроде бы даже признавал за Бесом право быть таким, каким он был.

Итак, не страх, пусть и довольно своеобразный, двигал теперь Алексеем Артемьевым. Он улетел в Москву ранним утренним рейсом и уже вначале десятого выруливал на своем массивном джипе со стоянки зала приема официальных делегаций, бодрый, слегка пьяный — в самолете, несмотря на то, что время не очень подходило для этого, он «раздавил» со стюардессой бутылку французского коньяка, предусмотрительно

упакованную людьми Беса вместе с какими-то фруктами в отдельный пакет. Улетал Леха вновь воспользовавшись услугами зала VIP, который в губернском центре по старинке назвали — « депутатским» На специальном микроавтобусе его доставили к трапу пустого еще самолета и заботливо усадили в первом ряду возле иллюминатора Посадка еще не началась и Леха, пребывающий в состоянии нервного ожидания предстоящих активных действий, ( состояние это сродни видимо тому, что испытывает гончая собака уже предвкушающая бешеный гон охоты, но еще не спущенная ловчим с поводка ), что бы как-то разрядить закипающую внутри энергию, скоренько очаровал немолодую уже, но довольно симпатичную стюардессу, стройную, худощавую, с длинным горбоносым лицом и густыми темно-рыжими, с вишневым каким-то отливом волосами, стянутыми на затылке в тугой «лошадиный» хвост Он сразу почувствовал в ней породу, так сохраняются после тридцати обычно женщины хороших кровей и удивился даже тому, что летает она на столь простеньком рейсе — ей бы, если уж и быть стюардессой, то как, минимум, на солидных международных линиях. Но судьба стюардессы, наверняка не слишком сладкая и богатая событиями самого разного толка мало волновала Леху — ему теперь надо было блистать самому, такое было настроение, кураж Это было несложно и дело было не в популярном телевизионном лице, будучи еще скромным репортером молодежной радиостанции при малом росте своем и совсем не потрясающем красотою лице, Леха в два счета мог очаровать, а точнее уболтать любую самую взыскательную и капирзную даму — такой был талант Теперь же к сему добавилась еще и широкая популярность Словом, пластиковые стаканчики и шоколадка как дополнение к его вкладу в их общее застолье, появились перед ним уже минут через пять, после того как он выяснил ее имя — Рита. Дальше все было просто, вторая стюардесса оказалась девицей не вредной и Рита весь полет просидела рядом с ним, прихлебывая коньяк и слушая его соловьиные трели — она была прекрасной слушательницей, а большего Лехе сейчас и не требовалось Ко всему прочему, она оказалась еще и умной женщиной и прощаясь при посадке во «Внуково» даже взглядом не попросила телефона, за что Леха остался ей крайне признателен — пришлось бы ошибиться парой цифр в номере — и хоть вранье — было его профессией и призванием — такое ему все же претило.

Москва встречала его хмурой и, оттого возможно не выспавшейся. Поток машин на Киевском шоссе и еще более — на Ленинском проспекте был злым, напористым и агрессивным. Впрочем, пьяным, за рулем Леха чувствовал себя более уверенно, ГАИ он давно, еще с времен его знаменитых криминальных хроник, перестал даже опасаться, а у злобствующих с утра автомобилистов, хватало ума не лезть на рожон — и не связываться с огромным черным джипом, сквозь зеркальные стекла которого невозможно было разглядеть — кто там в салоне — маленький одинокий журналист за рулем или компания бритоголовых крепышей. Он быстро, несмотря на утренние пробки, добрался до цели — приятель из Центра общественных связей ФСБ уже ждал его в своем неожиданно уютном кабинете на Лубянке, готово было и разрешение на работу с интересующими его документами Настал долгожданный момент. Прозвучала команда ловчего — и спущенная гончая, надрывая связки и азартное собачье сердце, захлебываясь лаем стремительно летит по следу обреченного зверя. Только чудо спасет его, но чудеса случаются редко.

Алексей Артемеььв спросил себе чаю покрепче — завтрак с коньяком уже начинал тяготить жаждой и свинцовой тяжестью в затылке — и углубился в разложенные перед ним бумаги.

Уже через полчаса он отложил большинство папок из довольно внушительной стопки, предоставленной в его распоряжение в сторону, оставив перед собой только одну, средних размеров Уже по одному только цвету картонной обложки, можно было судить о времени, когда она начала формироваться — обложка была темная, серо-зеленого цвета, картон был гладким и слегка уже залоснившимся, в верхнем правом углу, как и полагалось в этом учреждении значилось «совершенно секретно», а ниже — по центру — толстыми черными буквами — "

Личное дело", под ними — от руки, но каллиграфическим почерком — Тишкина Андрея Валентиновича Здесь было все, о чем хотел знать Бес. Леха достал свой пижонский дорогой кожи блокнот. Конечно, этого делать было нельзя Но другого выхода у него не было, к тому же те, кто допустил его к этим документам, вне всяких сомнений были уверены, что он поступит именно таким образом. Так что, в принципе, он был почти честен перед всеми, и очень доволен собой.

Дмитрий Поляков

Они очень быстро оказались в городе, и промчавшись через шумный, застроенный новыми, сложной современной архитектуры, зданиями; переполненный потоками дорогих и редких даже для Парижа машин; расцвеченный рекламными щитами самых знаменитых международных компаний и фирм, одним словом — потрясающий новым своим обличьем центр города, на который Куракин засматривался краем глаза, выглядывая периодически из-за плотных кожаных шторок, скрывающих от любопытных глаз пассажиров лимузина. Промчались, расталкивая плотный транспортный поток воем сирены и неоновым мерцанием синего колпака на крыше по узкой Сретенке, обе стороны которой напоминали театральные кулисы — частично задрапированы были полу прозрачной зеленоватой сеткой, за которой скрывались фасады строящихся или реконструируемых домов, частично — вдоль них тянулись зыбкие, как декорации к авангардистскому спектаклю, непрочные и неустойчивые с виду строительные леса. Впечатление было такое, что улицу перестраивают всю и разом. Впрочем, очевидно, это так и было Лимузин, между тем, вырвался на асфальтовый простор проспекта Мира и промчавшись некоторое время по его мостовой, практически не сбрасывая скорости свернул под арку одного из домов. Это был солидный и мрачноватый слегка, огромный дом, из тех, что в Москве до сих пор называют «сталинскими»

Квартиры в таких домах как правило большие, с высокими потолками, что чрезвычайно ценилось в советские времена, дворы зеленые и ухоженные, двери в подъездах крепкие, хорошего дерева; соответственно, и подъезды отличаются относительной чистотой и ухоженностью Так было. Теперь изменилось многое и в худшую сторону, но изменения эти заметны были лишь Полякову, который провел в этом дворе все свое детство, да и последующие, вплоть до женитьбы, годы.

Теперь двор был знакомым и чужим ему одновременно. Здесь, как в заколдованном замке, хозяйка которого заснула крепким волшебным сном — все пришло в запустенье — разбиты и перекошены были двери подъездов, зарос бурьяном, густо усыпанный мусором сквер, прогнили и покосились сооружения детского городка, какие-то мелкие строениьица — то ли гаражи, то ли палатки, то ли не приметные ранее выходы из подвалов дома, теперь как раковины корпус огромного корабля облепили его, и пестрели кое-как сработанными вывесками каких-то фирмочек, ютившихся здесь, экономя на арендной плате. Раньше, когда довольно редко, но все же заезжал он к родителям, все более ощутимые едва ли не с каждым днем перемены не то, чтобы угнетали Полякова, но настраивали на минорный лад Он хорошо знал их причину — она крылась отнюдь не в нерадивости муниципальных властей. Неуклонно падал социальный статус жильцов дома — ответственные номенклатурные работники советских учреждений, военные и прочие люди в погонах, в высоких довольно чинах, солидные ученые, богема, которую тогда именовали «творческой интеллигенцией» — словом не самые «сливки» имперского общества, но бесспорно его элита — теперь стремительно и обратно пропорционально утверждению своего партийного гимна — из «всего» становилась « ничем», и вместе с ней, как ее последний оплот и едва ли единственное материальное достояние, медленно погружался в тину нищеты и забвения старый дом На этот раз, выходя из машины, бегло окинув взглядом сегодня особенно унылый в серых тонах пасмурного дня, двор своего детства и с ходу приметив несколько новых признаков его обветшания, Дмитрий Поляков минора в душе своей не услышал. Напротив, робот, который, исполняя заложенную в него кем-то свыше, программу, четко и неукоснительно вел его к цели, вроде даже, злорадно усмехнулся про себя, радуясь столь явному крушению бывшего колосса.

Хотя, разумеется, это было нонсенс — эмоции роботам не полагались.

— Здесь я вырос. — на ходу бросил он Куракину — Да? — отозвался тот достаточно неловким вопросом, потому что ничего другого по поводу увиденного сказать не мог — Да. И прожил почти половину жизни Кстати, когда — то это было престижное местечко, а теперь — вот видишь…

— Престижное, как шестнадцатый квартал у нас?

— Ну, нет. В наш шестнадцатый квартал мы поедем позже — ко мне на дачу У нас это называется Рублевка. Здесь жилье конечно было рангом пониже, но весьма…

— Отчего же теперь так?… — Куракин замялся подыскивая подходящее, но не обидное слово — скучно, — наконец выпалил он единственное, что пришло в голову — Да, скучно, — задумчиво повторил Поляков, — это, знаешь ли, длинный разговор Если хочешь, вечером попробую объяснить, я как раз несколько минут назад думал об этом — Разумеется хочу, — с готовностью отозвался Куракин. Ему и впрямь было интересно то, что происходило теперь в этой стране. Когда-то он испытывал к ней очень сложные чувства: ненавидел — за то, что его близких и не просто каких-то абстрактных предков, а любимую бабуленьку, попросту говоря, вышвырнули оттуда, оскорбив, ограбив, физически истребив родных и близких людей, да еще окатив вдогонку ушатами помоев. С другой — он страстно мечтал о ней, далекой и недоступной, как мечтают некоторые сумасшедшие фантазеры найти и повидать Атлантиду. Теперь все счастливо, по его мнению, изменилось — и Россия интересовала его страстно и тянула к себе как магнит Между тем, они уже поднимались в скрипучей и шаткой кабинке лифта, и через несколько секунд Поляков звонил в массивную добротную дверь со множеством замков и круглым окуляром дверного «глазка» посередине.

Дверь долго не открывали, потом замки постепенно друг за другом начали щелкать, последней тяжело звякнула, открываясь, тяжелая дверная цепочка, которой здесь, видимо, доверяли не менее чем сложным и очевидно дорогим замкам — и на пороге возникла высокая женщина, сухопарая, подтянутая с коротко остриженными совершенно седыми волосами, одета она была неожиданно в яркий спортивный костюм — Вот уж не ждала! — она произнесла это сухо, с легкой иронией, не проявив более никаких эмоций и чувств, — ну проходи. Отец, как раз, только что пришел из магазинов — разбирает сумки. Ты не один? — произнося все это она отступила от двери, пропуская их в квартиру и машинально, как бы исполняя некий привычный ритуал подставила Полякову щеку для поцелуя. Он, впрочем, приложился к ней столь же механически — Здравствуй, мама. Извини — без звонка — Ну разумеется, у телефонов-автоматов такие очереди! — немедленно отозвалась мать И Микаэль отметил для себя, что более всего в этой женщине бросается в глаза переполняющая ее желчная ирония — Ну ладно, это уже неважно Представь товарища!