Серая шинель
Шрифт:
— Сказано, не буду. Куда мне с ним, с образованным, тягаться?
— Ну ладно, тогда я расскажу. Что-либо такое из того, как после войны все будет.
— Ха, Тимофей, верно. Больно хорошо. Валяй. — Галямов садится, сверкая в полутьме выбритой до блеска головой, подгибает под себя ноги, жадно глядя на Тятькина.
Он, впрочем, как и все мы, любит, когда ефрейтор выступает со своими импровизациями о том, что будет после войны.
— Хорошо-то хорошо, Галимзян, да закурить бы тоже не худо.
Галямов, кряхтя, отсыпает Тимофею
— Да, братцы, мои. Приезжаю это я, значит, раз в Кировскую область по своему киношному делу. Костюм на мне коверкотовый, сапоги с галошами, кепка такая с пуговкой. Да… Иду это я, значит, по деревне Веснянке…
— Веслянка, — неохотно поправляет его Вдовин. — Веслами раньше славилась.
— А ты почему, Иван, думаешь, что это про тебя и твою деревню?
— А за коим бы лешим ты в Кировскую область поехал?
— Ну ладно, Вдовин, в Веслянку. Да, иду это я по деревне Веслянке, а дома в ней один к одному: добротные, высокие, с резными наличниками, к каждому радио подведено. Сразу видно — богато народ живет. Люди в селе такие уважительные, степенные, кланяются мне все, здравствовать желают. Спрашиваю я, значит, одного старичка в новеньком треухе: «А скажи, дедушка, где тут у вас Вдовин Иван Тихонович живет?» — «Это председатель-то наш?»— «Не знаю, кто он, дедушка, но это мой первейший друг на войне был». — «Он, он, родимый, — говорит дед. — Председателем колхоза у нас. А сейчас самый раз в Москву за орденом уехал».
— Ха, Иван, слышишь? — Галямов хлопает Вдовина, лежащего ничком, по спине. — Какой орден Москва давал?
— Да ну его. — Вдовин смеется, плечи его вздрагивают. — У меня грамоты, Тимофей, один класс, а ты — в председатели.
— Дальше, дальше, — торопит Тятькина Галямов.
— А дальше я и говорю, значит, тому древнему деду: «А где же дом его, супруга, детки?..»
Жаль, на на этот раз мы не узнали, чем закончилась поездка Тятькина в Веслянку. Входит связной командира взвода и передает распоряжение: оставив одного часового, всем идти в баню.
— Что я говорил? — подхватывается Тятькин, — И в бане решили помыть. Определенно, перед наступлением.
В баню идем пятеро. Наш командир на собрании партактива полка, Чапига заступил на пост.
— Давно Полина обещал баню, а только сегодня пришел наша очередь, — Галямов, причмокивая, качает головой.
Он уже приготовил веник из голых березовых прутьев, ломких на морозе, но утверждает, что если такой веник распарить хорошенько в кипятке да погреть на горячих камнях, он не уступит тому, что обычно вяжут из молодых побегов.
У бани — маленькой землянки, врытой в обрывистый берег скованной льдом речки, из которой и берут для мытья воду, стоит обитая железом автомашина. Я знаю — это дезокамера. Сейчас в предбаннике мы разденемся, завернем свои документы и письма в отдаленное подобие носовых платков, свяжем на одну веревочку
Тятькин, отвязав от пояса котелок, из которых мы будем мыться, бойко шагнул к предбаннику, но пожилой усатый санитар останавливает его:
— Погодь, парень. Девка там раздевается…
— Вот те на! Кто такая?
— А тебе не все разно? Ну… Полина.
— А-а, — пожимает плечами Тимофей, намереваясь уйти, но санитар говорит:
— Сейчас и вы зайдете. Время — в обрез. Для одной баню не истопишь. Я уголок там плащ-палаткой отгородил. Вместях и помоетесь.
Санитар сдержал слово. Скоро мы, вышагивая, как цапли, по мокрым холодным лапам хвои, гуськом проходим через крохотную, разбухшую от пара дверь в мыльную. Узенькое окошечко над дверью скупо пропускает свет, и обнаженные тела моих товарищей, как бледные привидения, медленно движутся в клубах пара.
За плащ-палаткой, закрепленной щепочками в пазах сруба, моется Полина. Из-за занавеси видны ее маленькие, словно детские ступни на мокрых досках пола, позвякивает дужка ведра.
— Полина! — окликает ее Тимофей.
— Что?
— Может, спинку потереть в порядке комсомольской нагрузки?
— И не стыдно тебе, Тимофей? Смотри, Петру пожалуюсь.
— А он вот здесь, — хохочет Тятькин. — Рядком стоит.
— Тогда пусть нальет мне воды. — Полина приподнимает плащ-палатку и ногой двигает ведро Ипатову. — Не очень горячей, Петя…
Галямов, широко расставив ноги, стоит с котелком в руках, готовый плеснуть воду на горячую каменку.
— А ну, уходи все. Все сторона уходи!
— Да ты, Галямыч, из ведра лей. Котелка только на пшик хватит.
Ипатов подает Галямову ведро с водой, тот с размаха выплескивает ее на камни, клубы пара, как дым из старинной пушки, рвутся во все стороны, и в то же мгновение слышится испуганный крик Полины:
— Отвернитесь!
Мы, конечно, отворачиваемся, но не сразу. Сначала невольно бросаем взгляды на Полину, испуганно забившуюся в самый угол. Полуприсев, скрестив на груди руки, она держится к нам боком. У ее ног лежит плащ-палатка, сорванная со своего места паром и брошенная на пол.
Мы хохочем. Вместе с нами, отвернув лицо, смеется и Полина, кажущаяся мне сейчас маленькой беззащитной девочкой.
— Петя, повесь скорее плащ-палатку, — сквозь смех говорит она. — А вы все не поворачивайтесь сюда.
Ладно, не будем. Сидим на корточках, ждем, когда Ипатов восстановит сооружение старого санитара.
— Скорей, Петька. Пар больно хорошо. — Галямов трет своим знаменитым веником плечи, грудь. Мышцы упругими валами перекатываются под его смуглой от природы кожей.
— Все, братцы, занавес в порядке. Начинаем мыться!