Сердца и судьбы
Шрифт:
– Привет, – сказал Марко.
– Привет, – сказала Анджи. – Знаешь часовню, которую мы арендовали для видео?
Марко знал. Они срепетировали номер под названием «Сиськи Сатаны», занявший в видеозаписи 24-е место – мини-зрелище, поставленное в заброшенной, но по всем правилам освященной часовне в запущенном парке при обветшалом английском помещичьем доме. Владелец, которому позвонили в Монте-Карло о позволении воспользоваться часовней, ответил заплетающимся языком: «Делайте что хотите. Все равно там водятся привидения». И некий отец Маккромби, обитавший в одиночестве в единственном не развалившемся крыле, отпер им часовню. Он жил там сторожем. Они сняли его толстые старческие руки на девственной плоти. Ловцы удачи!
– Ну и что? – спросил Марко.
– Я ее куплю, – сказала Анджи. – Я думаю заняться кино.
– А-а! – сказал Марко. – А на бис ты что устроишь?
– Заткнись, – сказала Анджи, – и скажи мне фамилию патера, который там околачивается. Я позабыла.
– Злоупотребляешь, – сказал Марко. – А это к черту отшибает память. И, кстати, Анджи, раз уж мы об этом заговорили, так нам это дерьмо про дворцовские детские, совсем ни к чему. Наша популярность к черту пошла, спасибо тебе большое. Вот мы и получили только 24. Зовут его отец Маккромби, и он не патер, а бывший патер, и с тех пор, как мы сняли это говнючее видео, у нас сплошные неприятности. Так что ходи с оглядкой. А пока просим нам не звонить, мы сами вам позвоним.
«Да кому вы нужны?» – подумала Анджи. Паршивые мальчишки в прыщах. Понадобилось трое таких, чтобы сделать одного Клиффорда. А где был Клиффорд?
Тем временем отец Маккромби нюхал сырой воздух вокруг часовни и учуял в воздухе нечто будоражащее, нечто надвигающееся. У него на такие вещи был нюх. Он потирал толстые, жирные дрожащие руки и ждал. Некогда отец Маккромби был хорошим человеком, а хороший человек, который становится плохим, куда мерзее обыкновенного человека, тронутого грехом и ушибленного.
Позвольте, я расскажу вам об отце Маккромби. Жизнь он начал способным школьником с благочестивой натурой из добропорядочной семьи шотландских протестантов. Отец его был строительным подрядчиком. Он поступил в военную авиацию, он участвовал в Битве за Англию, он был награжден крестом «За летные боевые заслуги»; он помог спасти свою родину; один-одинешенек в огромном безмолвном небе он в ожидании рева и грохота боя беседовал с Богом. Беседовал он и с юным лордом Себастьяном Лэмптонборо (страна in extremis [22] стала весьма демократичной в своих обычаях, и межклассового якшания было предостаточно), который был смелым, но нехорошим. Демобилизовавшись, Майкл Маккромби принял сан священника, попробовал найти жену (служитель англиканской церкви должен иметь жену), но обнаружил, что он по своей натуре склонен к безбрачию, и вскоре оказался в лоне католической церкви, после чего получил приход в Северной Ирландии. В те дни он не пил и не курил. Он искренне служил Богу, соблюдал законы папы римского и побуждал к тому же свою паству. Он был трезв и был любим. Но у отца Маккромби имелась одна слабость. Он был, говоря без обиняков, большой сноб. Ему нравились титулы, его восхищало богатство, прельщало общество знаменитостей, и он считал, что культурному человеку легче попасть в Царствие Небесное, чем какому-то летному курсанту. Иисус на это смотрел по-другому. Возможно, вы видите в снобизме недостаток, простительный для мужчины (или для женщины). Я же вижу в нем один из семи Смертных Грехов. А именно – зависть. Она точит изнутри, уничтожая в человеке все лучшее. И, бесспорно, снобизм погубил отца Маккромби. Когда лорд Себастьян Лэмптонборо, отпрыск одной из тех богатых католических фамилий, к которым много веков преклоняли слух кардиналы и которые свои нерасторжимые браки при желании расторгали по мановению папского пальца, написал ему, приглашая его приехать и стать духовником нынешних Лэмптонборо, выслушивать их исповеди, служить посредником между ними и их Господом, он согласился сразу же. Оставил своих пасомых – кого в муках неверия, кого в тяготах беременности, кого за зубрежкой катехизиса, и умчался в Англию, где его ждали дивный кларет, прелестная часовня, красивые дамы и пьяные лорды с ярко выраженными привычками.
22
В смертный час (лат.).
Кристабель Лэмптонборо, бледная и обворожительная в свои 18, опускалась в исповедальне на колени пред ним и признавалась ему в желаниях своего сердца и своего тела. Отец Маккромби боролся за ее душу и не слышал ее хихиканья, когда она выходила из исповедальни, – а если слышал, то затворял для него свой слух. Он зажигал в часовне высокие белые свечи и возносил молитвы о спасении ее бессмертной души, и однажды ему привиделся Искупитель: он стоял в лучах, косо падавших сквозь готические окна, весь вытянутый – его худая фигура в ниспадающем одеянии достигала небес, или же Кристабель что-то подсыпала в чашу с вином для причастия? Майкл Маккромби виделся Кристабель красивым и запретным. Она решила, что заполучит его. И заполучила. А затем вскоре упала с лошади и сломала спину. Ее душа была у него на совести, не говоря уж о его собственной душе. Во всяком случае, он терзался. Себастьян принимал лизергиновую кислоту, и ему нравилось, чтобы отец Маккромби в качестве доброго друга сопровождал его во время странствований по раю (или по аду) и следил за его благополучным возвращением в мир обычных восприятий. Но, разумеется, отец Маккромби больше не был хорошим человеком. Лизергиновая кислота ведь странная штука: чаще она просто оглушает, затемняет и парализует многочисленные клетки нашего мозга, однако у ней есть свойство превращать человека в полную его противоположность внутри все той же телесной оболочки. Я знавала случаи, когда она претворяла критиков в писателей, чиновников в жалобщиков, налоговых инспекторов в бухгалтеров, специализирующихся по составлению налоговых деклараций, полицейских в преступников, банковских управляющих в должников – и наоборот. Одно неудачное странствование превратило Себастьяна из человека, которому было дорого прошлое и наследие предков, в человека, который их презирал. С тех пор, если с крыши Лэмптонборо-Хауса падала черепица, он этого не замечал. Черепица упала в оранжерею, он остался равнодушен. Ступеньки гнили, ворота сорвались с петель.
«Снесите все, – говорил он. – Разбейте на участки под застройку!»
Кристабель умерла, пока Себастьян находился в странствованиях № 17. Отец Маккромби – которого к этому времени лишили бы сана и отлучили от церкви, если бы проводивший инспекцию кардинал на обратном пути не скончался от инфаркта и дело не затерялось в канцелярии архиепископа – изнемогая от горя, вины и сознания, что его молитвы навряд ли вызволят ее из чистилища, сам принял лизергиновую кислоту. С тех пор Себастьян клялся, что в доме завелось привидение – Кристабель, естественно, считал он, но, по-моему, это была лучшая сторона натуры отца Маккромби. Теперь Себастьян жил в Монте-Карло и проигрывал остатки наследия предков, а дом разрушался, а отец Маккромби пил и зажигал в часовне черные свечи – там, где некогда зажигал белые. И когда откуда-то появилась поп-группа, чтобы снять видео под названием «Сиськи Сатаны», он ничуть не удивился.
Он просто начал ждать, что последует за этим.
А где тем временем был Клиффорд?
НОВЫЙ МИР
Читатель, пока отец Маккромби супится, и гниет, и ждет в своем полном призраков лесу, а Анджи плетет темные интриги, давайте сделаем смотр нашим действующим лицам и узнаем, как их привечает новый мир восьмидесятых. Сверкающий калейдоскоп Мира Искусства раз-другой повернулся (вам знаком этот резкий царапающий звук стеклышек?) и замер, переливаясь и обманывая, в положении, против обыкновения благоприятном для Джона Лалли. Он уже достаточно утвердился (спасибо Клиффорду), его фамилия стала привычной на страницах журналов, посвященных искусству, и теперь на его огромные полотна (Клиффорд был прав: измените гештальт, и вы измените картины – брак с Марджери что-то высвободил, изменил шкалу его ценностей) возник большой спрос. Их дух соответствовал времени – что, боюсь, не такой уж комплимент. Подобное сочетание абстракции с сюрреализмом устраивало богатых невежественных покупателей; картины эти с их, грубо выражаясь, смачным шиком одевали купившего культурным ореолом и давали тему для разговоров за обеденным столом. А в те дни богатые невежественные покупатели ходили косяками, умоляя, чтобы их избавили от денег, которые иначе были бы поглощены налогами, и отчаянно разыскивали тех, кто мог бы их просветить.
Клиффорд ухитрился стать художественным консультантом немалого числа тех новых броских частных галерей, которые как грибы вырастали в Европе и Штатах по частной инициативе и по мановению Большого Бизнеса, не говоря уж об огромном выводке мультимиллионеров, скупающих произведения искусства. Все соперничали из-за признанных полотен для украшения своих спроектированных архитектором стен. Полотен, признанных в том смысле, что они не могли упасть в цене. А вопрос о «признанности» решал Клиффорд, жонглируя своими обязанностями по отношению к себе, к своим клиентам и к «Леонардо». В текущий момент «Леонардо» – как и все национальные галереи по всей Европе – переживала скверные времена. Гетти, взять для примера хотя бы одно имя, мог предложить сумму больше кого угодно, включая правительства. А правительства повсюду, казалось, предпочитали субсидировать оборону, а не Искусство.
Но Джон Лалли против обыкновения был счастлив практически вполне. Он мог потребовать за каждый свой холст, покрытый красками недавно, такую сумму, что судьба ранних работ почти перестала его трогать. Более того, он поглядел на них и проникся к ним презрением. Столько angst [23] обреченности, жути – откуда все это бралось? Ему больше не приходилось горько размышлять о несправедливости перепродажи произведений искусства с прибылью, без учета прав и участия художника. Теперь, когда самая первая цена была столь внушительной, ею вполне можно было удовлетвориться как окончательным выкупом всех авторских прав. «Оттолайн» оказалась филиалом «Леонардо»? Ну и пусть. Его картины теперь стали такими большими, что он еле успевал написать за год две, а уж о трех и речи не было. Ведь прежде он жаждал денег не из алчности, но чтобы освободиться от финансовых затруднений, чтобы покупать столько свинцовых белил, сколько душе угодно и сверх того. Теперь он мог писать когда и что хотел – ведь финансово он был вполне обеспечен, даже богат?
23
Страх (нем.).
Если теперь Джону Лалли было не вполне ясно, что, собственно, ему хотелось бы писать, он скрывал это от себя. Он писал то, на что был спрос – но ведь это могло быть совпадением или тем, чего он всегда хотел. Кто знает? Вот сколько могут сделать для человека деньги, комфорт, счастливый брак и маленький сын.
В глубине сада «Яблочного коттеджа» он построил большую мастерскую, оставаясь глух к протестам соседей. Такова была его воля и их кара. Здание мастерской было очень высоким – но ведь иначе оно не вместило бы его новые полотна. С утверждением проекта мастерской возникли было затруднения, но он просто подарил картину – раннюю – городскому управлению, и все быстро уладилось.